Перегной

Ночь я провел беспокойно – часто просыпался и ворочался как медведь в берлоге. После забывался коротким сном и снова просыпался. Под утро проснулся окончательно и лежал, чутко вслушиваясь в происходящее за стенкой. Вот учительница встала, прошлепала по полу, засобиралась куда-то. Хлопнула дверью. Я по-кошачьи спрыгнул и крадучись, на цыпочках, в несколько прыжков, оказался под дверью. Выглянул осторожно на улицу: Софья уже спешила к калитке. В облике её произошли большие перемены. Голова была обвязана темным платком, волосы убраны. Глухое, до пят платье мышиного цвета скрадывало всю фигуру и делало учительницу похожей на бесформенную бабу - варежку, что натягивают на заварочный чайник для сохранения тепла.

Это была не та романтичная и юная подвижница-учительница, которую я знал, а скорее какая-то, надломленная жизнью, ушедшая в себя, изнуренная богомолка. Какая-то страдалица, из которой невзгоды вмиг выпили все соки и сделали похожей на мумию. Ее было жаль до зубовного скрипа, до боли в сердце. Это было каким-то самобичеванием, смотреть на нее, и думать, что же с ней произошло?

Весь день у меня ни к чему не лежали руки. Я сбежал на пруд с удочками, сидел там, бессмысленно пялясь на воду и думал. К вечеру решился на разговор. Чему бывать, того не миновать. Пусть я проявлю бестактность, пусть мы разругаемся вдрызг, и мое дальнейшее пребывание здесь станет полностью невозможным, пускай.

Лучше бежать отсюда очертя голову, сгинуть в лесах, стать добычей зверя или жертвой природы, но нет сил терпеть. Нет сил сострадать и не сострадать – тоже нет. Плохой из меня сухарь, недостаточной черствости.

С таким решением, выждав наверняка, до глубокого вечера, я и подступился к хозяйке. Вошел, производя нарочитый шум, дабы не застать врасплох, помедлил чуть в коридоре, якобы поправляя утварь, остановился у притолоки, постучал по ней для приличия и попросил разрешения войти.

Софья опять плакала перед моим приходом. И, хотя мое вторжение было подготовлено таким образом, чтобы дать ей время – следов она устранить не успела. Заплаканные глаза, опухшее и оттого еще более детское лицо, измученный какими-то непосильными противоречиями взгляд.

- Я прошу прощения, - начал я, - за, может быть, неуместное вмешательство, за вторжение в ваше личное пространство. Осознаю, что это может быть вам неугодно, но не могу ничего с собой поделать.

Софья смотрела на меня с некоторым удивлением.

- В общем, Софья, я вижу ваше состояние и очень переживаю за вас. Не поймите меня превратно, но я хочу предложить вам посильную помощь.

Софья часто-часто заморгала. На ее лице отображалось движение мысли, какие-то противоречивые силы бушевали в ней, боролись и не давали принять решение. Мешали ей открыться.

- Но как? – наконец вымолвила она, - Как вы можете мне помочь?

- Я не знаю. Сперва нужно уяснить суть ваших проблем.

- Проблем, - она помолчала и вдруг разрыдалась. – Это не проблема, это, это беда, понимаете.

Софья плакала, а я молчал. Её бы обнять сейчас, прижать к груди, погладить по голове, думал я, успокоить. Но она это может расценить как посягательство на неё саму, как желание, как низменную похоть, как шанс воспользоваться её бедою в своих интересах. И терпеть, силится и терпеть эти рыдания, это безотчетное горе тоже нет никаких сил. Что же делать?

Я, сжавшись в упругий, из нервов мяч, еле держался. Пройдясь по комнате, налил в кружку воды, поставил перед ней и вышел. Долго курил на крыльце, потом пошел обратно.

Софья успокаивалась, сидела опустив голову, терла по-детски, кулачками глаза, да изредка всхлипывала. Увидев меня – опять скуксилась и приготовилась зареветь.

- Не надо, - приказал я, - хватит. Соберитесь. Ваши слезы действуют на меня удручающе. Я сейчас тоже расплачусь. Так и будем оба плакать. Вот вам еще вода, выпейте её, и давайте уже решать проблему.

Выпив воды Софья первый раз улыбнулась и виновато попросила умыться. Умывшись, она вышла ко мне сама на крыльцо и попросила, чтобы я закурил.

- Мне, знаете ли, иногда очень нравиться, когда дымок щекочет ноздри. Но только иногда. Веет детством, знаете ли так. Дом вспоминается, брат мой, Юра. Вы же знаете моего брата.

- Да, конечно, знаю. Замечательнейший человек. Редкой доброты, редкой тактичности.

- Спасибо вам за теплые слова, Виктор. Он мне вместо отца. С детства меня воспитывал. Мама умерла моими родами. Я была очень поздним ребенком и организм мамы не выдержал. Я ее даже ни разу не видела. Не знала материнской ласки.

- Простите.

- Да ничего, ничего. Сегодня вечер такой хороший. Отчего- то так хорошо на душе вдруг стало. Было так плохо, так муторно, и вдруг – хорошо. Я обязана сейчас выговориться, а вы, Виктор, слушайте.

- Все что угодно, Софья. Я целиком к вашим услугам.

- Да. Мне иногда кажется, почему-то, что вы вечно ерничаете. Как-то придуриваетесь, что ли.

- Извините. Это вам только кажется. Так что там вы про Юрия?

- Да, Юра. Юра меня и воспитывал. Мне кажется в этом и есть его жизненная трагедия.

- Не понимаю, простите.