Перегной

В этом то и была вся проблема. Софья прочесывала, как граблями избу за избой, пыталась доказать родителям необходимость образования детей, а они, темные люди, ничего конкретно не говоря, тотчас после ее визита бежали за советом к Федосу. И, после таких консультаций, Софья неизменно получала отказ. После неизвестно какого по счету поизбянного обхода, вдоволь примерив на себя роль шарика в этом незамысловатом пинг-понге, она просто-напросто пала духом.

Да, не с того конца заходила девушка. Здесь надо бить в Федоса. Только в него. Мужик он мутный, спору нет, да и на своем стоять будет твердо. Позиции его незыблемы. Эти ребята, раскольники, насколько мне помнится, себя сжигали целыми селениями, но на сделку с властями не шли, так что тяжело будет. Но, как говориться, нет таких крепостей…

Не может быть, чтобы за целого, полновесного Федоса, не было ни одной зацепочки. Должны быть, как без них. Тем более в деревне, где все у всех на виду. И я, с еще большим рвением, продолжил свои распросы. Чего в самом деле – сколько мне дичью бегать, побуду-ка я охотником.

* * *

Первого сентября, как и было обещано мною Софье, дети из Нагорной пошли в школу. День этот был по-летнему тёпел и солнечен, и, в то же время как-то по- осеннему умыт и чист. Именно в такие дни совершаются добрые дела и зарождаются таинства.

Я с утра был в смятении, мне до последнего не верилось что детей приведут. Я не находил себе места, постоянно выбегал на дорогу посмотреть, не идут ли они, не показались ли. И хотя до полудня, времени первого урока, было еще далеко, я все что-то выглядывал и высматривал.

От дороги я уходил вглубь школьного двора, за поленницу, и выкуривал там в кулак, в три долгих затяжки, сигарету. Никакого курения на виду у детей, таково было одно из Федосовских условий. После лез на поленницу, и опять наблюдал за дорогою. Там было пусто. Эта пустота пластала на ломти сердце, бередила душу, рвала мои нервы в лоскуты и вязала их потом неряшливыми узлами. Неужели не придут. Неужели все напрасно?

Так, мучительно и бесцельно прошло время до полудня. Я еще пытался занять себя какой-нибудь работой, но все выходило сикось-накось, все валилось из рук. Оставалось только исходить в безделье нервами, тихонько выть и поскуливать.

Софье я вообще старался не попадаться на глаза. Чего лишний раз мельтешить, ей, горемыке, поди-ка еще муторнее чем мне. И я нарезал вокруг да около, как голодный лис возле курятника, испивая до дна чашу маетного ожидания. Я знал, что именно так и надо. И еще я знал, что если детей не приведут – мы с Софьей больше никогда не увидимся. Я просто не смогу поднять на нее глаз, не смогу переступить через ее порог, не смогу вымолвить ни единого слова – ни в свою вину, ни в свое оправдание. Я просто исчезну, провалюсь на месте или убегу – куда глядят глаза, в леса, в горы, в чисто поле, в туманы и росы и загибну там, и пропаду. Ибо даже ломаный стертый грош будет слишком высокой ценой за всю мою жизнь, за все произнесенные мной слова и совершенные поступки. В первый раз в своей жизни я чувствовал твердую цену данному мной обещанию.

А время уже подходило. И чем выше в гору забиралось солнце, тем тяжелее становился камень в моей груди. И я уже как пьяный мотылялся взад и вперед и горе черной жабою разевало надо мной пасть. И в момент самого невозможного отчаянья, вдруг на тропке, на спуске из Нагорной, среди репьев и лопухов замелькали, пока еще далекие и слаборазличимые светлые пятна. Вроде как детские головки. А потом стали видны и силуэты спускавшихся за ними взрослых. И от сердца отлегло.

Когда родители, по-старомодному нарядные: женщины в холщовых сарафанах и платках, мужики в чищенных, чуть не до колена сапогах и кургузых пиджачишках, заметно робея и цепко держа за ручки детей спустились с тропки и сгрудившись закрестились я тотчас отступил в тень, подальше, с глаз долой. И так, исподволь, из-за поленницы, тайком я и наблюдал за этой процессией. Что за слова я шептал, что за заклятья, как колдовал и священнодействовал, мне уже не упомнить. Но нервы мои, вытянувшись в невидимую леску, подтягивали и подтягивали улов к берегу. Рыбка повиливала пестрыми плавниками, скользила нехотя и одновременно с любопытством к школьным дверям, как к горловине рыбацкого садка. Федоса, самой крупной щуки, пока видно не было. И это было и хорошо и плохо одновременно.

С одной стороны он не мог сразу же, сходу, подвергнуть критике все мероприятие, не мог воздействовать на свою паству, не смущал ее, а с другой, он мог не прийти, потому, что уже для себя решил, что все это баловство и чепуха. Как бы то ни было, оставалось только ждать.

Вот процессия, двуперстно крестясь, остановилась перед распахнутой калиткой, вот вошла во двор, опять остановилась, закрестилась истово, и, наконец, в третий раз перекрестившись, уже перед крыльцом, взошла на него. Тотчас распахнулась дверь и на пороге, приветствуя дорогих гостей, в скромном наряде, с убранными под платок волосами, появилась Софья.