Перегной

Я обернулся. Позади меня, подошедший как всегда неслышно, стоял Федос. Он и в этот раз не изменил привычке начинать разговор полувопросом.

- Не ожидал, Витенька, не ожидал.

Федос оперся на свой полированный посох, закряхтел, и стал выворачиваться ко мне боком подставляя согнутую в локте руку – просил опоры.

– Застудился я боком-от, Витя, ты уж пособи до бревнышка до того дойти, там и потолкуем.

Я подхватил Федоса под локоть и мы, не спеша, приставными шажками двинулись.

- День какой сегодня хороший, благостный. - Отпыхиваясь продолжил Федос.

- Да, день хороший.

- Мнение мое таково, - продолжил Федос, - мы все под богом ходим и все во грехе пребываем. И хотя уже антихрист близок, но душе в праздности быть, только его приближать.

Федос собирался мыслями и набирал воздух будто хотел произнести проповедь. Но потом видимо понял, что все проповеди сегодня уже произнесены и Софью ему не превзойти.

- В общем, в школу я деток ходить благословляю. Потому как вижу, что учительница сия имеет ум, а более того, мудрость. И знания, что она будет детям давать, светлы и печали не умножат. Тако я решил, что пусть пока ходят, в школу-от. Все не безделием им зиму маяться. Но ежели она учинит антихристовому их учить, не обессудь.

- Спасибо, дядя Федос.

- Далее, - резко прервал меня староста, - тебе вход в палаты, где деток учат, воспрещен. Ежели надо чего починить будет, наши мужики пособят. Ты же, антихристово дитя, табачищем воняешь и брагою. Увижу, что ты в школу заходишь, не бывать детям там, понял?

- Понял. Обещаю. Обязуюсь.

- То-то. Хоть ты и неверух, но то мой тебе наказ и урок. Еще напомни Софье, что уговор наш в силе – наши дети будут учиться от от бесенят антихристовских отдельно. Пусть строго исполняет.

-Хорошо, я передам!

- Уговор наш помнишь?

- Помню.

- Изволь исполнить. Вскоре у нас радение. Изволь. Перед радением-то я тебе еще дам знать. Ступай теперя.

Я уходил со двора на пруд. Только теперь вместо радости меня шпарил с головы до пят кипучий, как крапивный ожог, стыд.

3.

Удочка и тишина прекрасные душевные лекари. Я сидел на пруду и рассеяно пялился на застывший, как часовой, поплавок. Мне нужно было побыть одному – слишком много впечатлений за один день. Требовалось их переварить.

Да и Софья, я чувствовал это, нуждалась в отдыхе и спокойствии. Мы выиграли сражение и теперь нам требовалось время чтобы забинтовать раны, подлатать форму, вычистить от гари и копоти орудийные стволы, смазать оружие. И продолжить войну.

И вот я сидел на берегу и упивался тишиною. Я грыз ее будто спелое яблоко и чувствовал, как брызжет ее сладкий сок меж зубов и орошает пересохшее, словно после яростного, истошного вопля, горло.

Цена, которую мне назначил Федос, была на первый взгляд непомерной. Но даже эту цену я готов был выплатить. На кону стоял не мой авторитет, а нечто большее. Ох и хитрый же старикан Федос. И умный. Трудно признавать за противником достоинства, но надо. И совсем уж тяжело признать их в слух, глядя противнику в лицо. Это наверное и называется – смирить гордыню.

Ох и тяжело дается это смирение, ох и тяжело. Тянет после этого побыть одному, но вот беда – только останешься один, как лезут в голову разные мысли, начинаешь прикидывать свой поступок и так и сяк – не дал ли где маху, сохранил ли лицо, и вообще нужно ли это всё было? Что это если не гордыня? Вот ведь змеюка. Опять подкралась и начинает исподволь овладевать душою и сердцем. Но ты, уже начеку, ловишь ее за хвост, и раскрутив, вышвыриваешь вон. Нет, все правильно сделал, смирил гордыню, укротил тщеславие, избавился от спеси. И начинаешь собой гордиться. А это значит, опять тебя объял тщеславия вечный демон. Вечная борьба с самим собою. Вечное противоборство двух стихий. Как сказал классик: "Во мне одном два полюса планеты". Ну ёлы ж палы!

И вот еще что - сколько не увиливай, сколько сам от себя не прячься, Маратик, но признайся уже наконец себе, что рядом с Софьей тебя удерживает не только сострадание к ее проблемам, и не общая жилплощадь даже, а нечто большее. И что ноги тебя сами несли к Софье, не тебя даже, а сердце твое и душу, а вынесли, вот, на берег.

Как не крути, Маратик, как не юли, будь наконец мужчиной, хотя бы самому себе признайся, что ты ее любишь. Любишь! Л-Ю-Б-И-Ш-Ь!!! Я поприлаживал это слово к себе и так и сяк, попримеривал – подходит. Мало того, даже идет, как нашейный бант франту. Нет, это не влюбленность. Влюбленность это нечто другое, влюбленность, это почти всегда сладкая истерика. А здесь какая-то особая, мягкая, нежная, но в то же время невыносимая в своей нежности истома. Эдакая сладкая печаль, желание раствориться каждой клеточкой в окружающем и одновременно вместить каждую клеточку окружающего в себя. Черте что, в общем. Куражистое такое, заполошное ч е р т е ч т о!

Да, пожалуй что я люблю. Люблю. Я еще покатал это слово на языке, поприжимал его к нёбу и внезапно мне его сильно-сильно захотелось крикнуть. Но вместо этого я просто сидел и наслаждался тишиной.

-Сидишь - молчишь на шишу торчишь! – Разорвал тишину бодрый голос Полоская.