Перегной

Осень шла пятнами как набухшая чернилами промокашка. Шла и учеба в школе, да и вообще любое дело своим чередом. Свое общение с Софьей я до предела сократил - оттрескивал, как веник по половицам, при встрече дежурные любезности и шел по своим делам. Встречи намеренно не искал, но и избегать учительницу считал ниже своего достоинства. В общем вел себя, как угнездившийся на жилплощади квартирант, получивший неоспоримые права на квадратные метры, с той только разницей, что целью моей не было завладение жилплощадью.

Никто меня не гнал из кельи, но цель была далека и все отдалялась и уменьшалась в видимости. Живя через стенку от Софьи я от нее был на другом краю света.

Я пропадал у селян и глушил себя работой. Так и тянулись дни. Еще я усилил подготовку к к давно задуманному марш-броску. А чего? Ловить мне тут нечего. Засиделся. Пора и честь знать.

Теперь настала пора припомнить, у кого, где и что лежит без дела. Пораскинув мозгами, я скоренько, в пару дней, обежал нужные избы и обзавелся почти всем походным снаряжением. Старые охотничьи лыжи, вещмешок, теплый полушубок и прочее добро я стаскивал на двор и напоказ раскладывал на траве: тряпичные вещи якобы для просушки, лыжи скорее для демонстрации своих намерений. Трава упорно не желтела и зеленый фон вместе с лыжами, вместе с полушубком и валенками мог бы сподвигнуть поэта на цикл стихотворений из серии: "Стою я на клумбе, в лыжи обутый"- буде таковой поэт здесь оказался.

Вел я себя, конечно, как идиот. Да что там, будем смотреть правде в глаза - как самый обыкновенный влюбленный баран. В общем, вместо того, чтобы пойти, объясниться, раз и навсегда выяснить позиции, я откровенно задурил.

Поиски недостающего инвентаря неминуемо привели меня на пруд, к вагончику. Мне нужен был Полоскай. У него я рассчитывал разжиться кое-каким инструментом, и получить несколько советов по подготовке к походу. Да ещё, так получилось, что поправлял я с утра кривой Мартынихе сарайку и снабдила она меня по этому случаю бутылкой и закуской. Чем не повод скоротать вечерок в теплых закатных лучах набирающей силу осени?

По моим подсчетам у Полоская сегодня как раз должно было быть дежурство. Поэтому я, даже не вспоминая про давний Щетиновский запрет уверенно запинал по скособоченной двери. И в её проёме столкнулся нос к носу с самим "Предводителем дворянства".

- Это. Полоская кликни. - После недолгого замешательства, выдержав немигающий взгляд Щетины, потребовал я.

- Нет его?

- А где?

Щетина пожал плечами.

- Ну тогда бывай.

- Постой. Чего у тебя там?

- Где?

- В котомке-от?

- В котомке? Выпивка. Хотел с Вовкой пузырь раздавить, больше-то не с кем, да не судьба, видать.

- Ну - тяжко дернув кадыком, - выдавил Щетина - дак чё стоишь тогда, заходь.

- Не, дядя Коля, спасибо. Я хоть и не злопамятный...

- Кто старое это тово, тот тово, - сообщил Щетина, - а потолковать есть о чем.

И мы выпили, и мы потолковали. В ходе нашей беседы мы еще раз бегали за добавкой и долго вспарывали гладь пруда да ширь неба над ним нестройные звуки: как на тихий Теэррреээк, на шыр-р-рокий бер-р-реэг, а вывели казаки, сор-р-рок тыщ алашадеэй…

А с утра я занялся уже знакомой мне работой, сдирал оплетку с кабелей и обжигал концы. Теперь я делал эту работу не за кров над головой, а как полноценный, пусть и низкоквалифицированный член коллектива.

Таким образом, с божьей ли помощью, или по немыслимому провидению, я решил проблему – не попадаться на глаза Софье и не видеть ее самому. В общем, всем было так только лучше. В любом случае, сидеть возле балка, обдирать провод, попивая из котелка вкуснейший чай на травяном сборе, поглядывать изредка на поплавок удочки было гораздо лучше, чем просто бродить в отдалении по берегу и страдать, страдать, страдать.

Теперь я приходил домой только ночевать и ворочался и метался в своей душной келейке, по полночи не засыпая. Утром, едва только брезжило, с первыми рассветными лучами, еще до петухов я вскакивал, и опрометью бежал на пруд. Я пробовал ночевать в балке, чтобы совсем уже не возвращаться, но по ночам было холодно и я отступился.

Дни шли и их ход втягивал меня в ритм новой - старой жизни. Душа уже не болела и почти о себе не напоминала, только иногда, в грудине, в области сердца, что сдавливалось, как зажатое между двумя занозливыми досками. Оно шебуршалось и ныло, отчего сразу все вспоминалось. И становилось тошно. Я и голыми руками, без рукавиц, хватал кабеля, кромсал их, полосуя до крови, до глубоких порезов себе ладони.

Ярость переходила в тоску, тоска опять в ярость и, наконец, все внутри гасло и остывало. Так остывают в угасающем костре угли. И вместо мерцающего рисунка, вместо яркого пульса жизни, остается лишь ровный круг седины на клочке утоптанной, выжженной земли.

И неясно было уже - что же все-таки лучше. Или жить с больной душой, но чувствовать её каждый миг. Или не чувствовать души, а проводить время чурбак-чурбаком, равнодушно отлистывая растворяющиеся в прошлом дни. Таким муторным заполошьем и влачил я свое заделье, жуя время как безвкусную, комковатую бумагу.

4.