Перегрин

Переход в Табрак прошел без происшествий. Видимо, все силы нумидийцев были собраны возле Замы. Часть погибла, остальные зализывали раны. В первый день мы довольно бодрым шагом добрались до Симиттуса. Я тоже шел пешком, потому что мой конь вез добычу, снятую с убитых мной при штурме каструма. Рядом ехал Кезон Мастарна, котоырй никак не мог пережить то, что попусту смотался на помощь центурии, охранявшей скот, в то время, как мы отбили нападение и получили награды и трофеи. Он ведь мечтает совершить подвиг, прославиться, сделать блестящую карьеру — и упустил такой шанс! Мне почему-то кажется, что он как раз поймал удачу, иначе бы погиб вместе с десятками других легионеров при защите каструма. Полез бы сдуру в самое пекло — и пал бы смертью дураков.

На ночь мы остановились в казарме гарнизона. Там уже знали о наших подвигах возле Замы. У меня сложилось впечатление, что информация в разные исторические эпохи передается по-разному, но скорость распространения ее всегда одинакова. Центурион опять помог нам продать трофеи и устроить пир. Цены на оружие и доспехи здесь были намного выше, а на вино и еду намного ниже, чем предлагали нам маркитанты, сопровождавшие легион, поэтому гульнули мы славно. Поутру с тяжелой головой и кошельками неспешно побрели к Табраку. Теперь я уже ехал на лошади, которая не гужбанила с нами, а паслась всю ночь за городом вместе с гарнизонными, поэтому скакала легко, резво, приходилось все время придерживать, чтобы не оторваться от своих подчиненных.

И на либурне все уже знали о наших приключениях. Заждались они нас. Оставшиеся на судне велиты считали, что им повезло, что не придется топать по опасным дорогам, а вместо этого поимели каждый день тренировок по полной программе. Фесту Икцию тоже ведь было скучно, вот он и гонял подчиненных, как сидоровых коз, до обеда и после. Служба медом им уж точно не казалась. Наверное, молились, чтобы мы поскорее вернулись, и либурна вышла в море, где пехоту шибко не погоняешь.

В Табраке у меня было время, чтобы продать остатки трофеев и лошадь. Получил за нее тридцать пять серебряных денариев. В Мизене за нее можно было бы получить в полтора-два раза больше, но Сафон сразу заявил, что для коня нет места на его либурне. За это я отблагодарил его, как смог.

Мы привезли приказ Квинта Цецилия Метелла продать захваченную галеру и половину денег передать ему с оказией. Наш кормчий предполагал, что такой приказ придет, поэтому заранее договорился со своими соплеменниками, которые в Табраке составляли чуть ли не половину населения. На торг пришли четыре купца и разыграли для нас небольшую пьесу: поторговались, долго и отчаянно размахивая руками и брызгая слюной — и предложили за приз всего треть его стоимости. О чем я и сказал центуриону, без одобрения которого сделка не могла быть заключена.

— Дай мне день, и я найду покупателей, который заплатят раза в два больше, — предложил ему.

Фест Икций поверил мне и с прямотой римского крестьянина, выбившегося в маленькие начальники, сказал, что не собирается иметь дело с жуликами, пусть проваливают к черту.

— Они предложили очень хорошую цену, больше никто здесь не заплатит столько! — пытался вразумить его Сафон.

— И тебя отдам под суд за воровство, если еще раз попробуешь обмануть меня! — предупредил центурион кормчего.

Сафон подворовывал помалу из снабжения экипажа и не делился с Фестом Икцием. Не знаю, по какой именно причине не нравилось это центуриону, но угрожал расправой он не первый раз и не последний.

Я прошелся по дворам оптовых продавцов возле порта и объявил всем, что на следующее утро будет торг. Захваченное судно и груз будут разделены на несколько лотов. Кто даст большую цену, тот и заберет товар. Те четверо, что пытались нас объегорить, в торгах участвовать не будут. Если кто-то попытается последовать их примеру, тоже будет отстранен. Потребуется, разобьем добычу на маленькие партии, чтобы мог купить любой горожанин. Мол, нам спешить некуда, хотя давно уже надо было вернуться в Мизен, потому что приближалась зима, а это не тот сезон, который приятно встречать в море, даже в малом каботаже.

Утром возле захваченной галеры собралось два десятка покупателей и около сотни зевак. Торги вел я. Не подозревал, что у меня есть задатки аукциониста. Судовая киянка заменяла мне молоточек. Я колотил ей по деревянному столу, принесенному из каюты кормчего, с лихостью прожженного торговца чужой собственностью, выкрикивал окончательную цену, а потом указывал ей нового обладатели проданного лота.

— Шкуры жирафа, пять штук! Стартовая цена десять денариев! — объявлял я следующий лот. — Кто больше?

Такой тип продаж был нов в этих краях, да и не только в них, воспринимался, скорее, как игра. Покупатели быстро усвоили правила и со всей африканско-азиатской азартностью включились в нее. Иногда давали больше, чем стоил товар, только для того, чтобы перебить конкурента.

— Двадцать денариев — два! — выкрикиваю я. — Неужели никто не даст больше за такой ценный товар?!