Переяславская рада. Книга 2

— Я вижу добрый знак, ваша ясповельможность. Марс неподвижным глазом своим глядит на Меркурия. Созвездие Скорпиона в серебряном кольце. Врагам не достичь победы. Серебряное кольцо — то суть ваши солдаты. Но вот эти три звезды... они несколько беспокоят меня...

Юлиан Габелетто замолк, как бы смущенный.

— Говори дальше,— глухо произнес Радзивилл, затаив дыхание.

— Три звезды — это царь Московский, гетман Хмельницкий и...

Дальше, дальше! — подбодрил Радзивилл.

— И король Ян-Казимир.

Радзивилл с удивлением взглянул на итальянца. Франц Вейде раскрыл рот, собираясь послать сто чертей в печенку дураку лекарю. Хорошую компанию нашел проклятый болтун для короля Яна-Казимира!

Но Юлиан Габелетто не смутился и не испугался. Наоборот, голос его, казалось, окреп, и, снова приняв таинственный вид, итальянец сказал:

— Простите меня, ваша светлость, но звезды показывают, что упомянутым трем особам одинаково нежелательна ваша победа.

Юлиан Габелетто поклонялся Радзивиллу и отошел от амбразуры, почтительно склонив голову.

У Радзивилла задергалось веко на левом глазу. А ведь верно! Этот астролог прав. Кто не знает, что проклятый Ян-Казимир, этот повеса, а не король, завидует ему, князю Радзивиллу? Он готов руку протянуть еретикам — царю Московскому и гетману Хмельницкому,— лишь бы им удалось сжить со свету Радзивилла. Как бельмо на глазу у этих Ваза, незадачливых королей, благородный род владетельных Радзивиллов.

— Вейде! — говорит коронный гетман. — С нынешнего дня пану Габелетто быть неотлучно при моей особе.

Юлиан Габелетто еще ниже склоняет голову перед коронным гетманом литовским.

— Слушаю ясновельможного пана гетмана,— поспешно откликается Вейде.

3

Возвращаясь из-под Охматова в Чигирин, где ужо ожидал его Тохтамыш-ага, посол нового крымского хана Магомет-Гирея, Хмельницкий не раз останавливал свой усталый взгляд на белоголовых хлопчиках, точно воробьи сновавших у дороги. Глядел на малышей, думал радостно: «Вот им суждена иная доля. Может быть, проживут без раздора и войны. Без издевательств и обид. Шляхта польская, басурманские орды не будут им страшны. — Но тут же подумал: — Чтобы это осуществилось, предстоит еще биться, не щадя жизни, не год и не два. Теперь, когда с Москвой соединились, своей цели достигнем».

Хмельницкий задумался, вздохнул. Мысли его обратились к иному. Когда въезжали в Белую Церковь, в памяти снова возник далекий день той рады, на которой он услыхал от казаков страшное и презрительное слово: «Позор!»

Это была ему награда за тог проклятый Белоцерковский договор. Хорошая награда! Едко улыбнулся сам себе: заслужил такую после Берестечка. Что иное могли кричать казаки на раде?

У собора Хмельницкий приказал остановиться. Вышел из кареты, острым глазом сразу отыскал среди кладбищенских надгробий серый камень. Снял шапку, неторопливо подошел к нему. Томиленко с казаками шагали позади.

Наклонясь над камнем, Хмельницкий прочитал вслух:

«Здесь похоронен казак Федор Свечка, который служил матери-отчизне, жизни своей ради свободы ее лишился...»

Будто из-под земли поднялся и стал перед глазами Хмельницкого Свечка. Внимательный, добрый взгляд, ясный, чистый лоб...

Высоко в небе светит солнце. Манит далекая лазурь. Осокори у соборной ограды таинственно шумят зеленой листвой, не увидит этого и не услышит уже никогда Федор Свечка — ни голубого неба, ни стройных осокорей, ни шума листвы...

Хмельницкий горько вздохпул. Сказал с грустью:

— Спи спокойно, Федор Свечка!

Четверка лошадей, быстро перебирая коваными копытами, легко мчала гетманскую карету; есаул Лученко и двое казаков едва поспевали за ней.

По обеим сторонам дороги плыли навстречу белые хатки в тени вишневых садов. Перед хатами по тынам вился хмель и выглядывали на дорогу оранжевые подсолнухи. Из овражков, с лугов приятно веяло прохладой.

Было воскресенье. Гетманская карета, прогрохотав колесами по высокой гребле, весело покатилась под гору, въезжая в Байгород.

У церкви, на поросшем травой майдане, дивчата в цветах и лентах, молодицы в парчовых очинках, плисовых безрукавках и широких пестрых юбках стояли, взявшись за руки. Видно, только что кончилась служба. Дьячок запирал церковь.

Дед Лытка набивал люльку и жмурился на яркое солнце уже слабыми глазами. «Какого еще беса несут эти хватские кони?» — подумал дед, безуспешно пытаясь добыть огонь из трута сбитым огнивом.

Хмельницкий приказал остановить лошадей. Джура Иванко, сидевший напротив гетмана, проворно откинул подножку, по Хмельницкий, точно за спиной не было пятидесяти с лишним лет, легко спрыгнул на землю,

Его узнали. Дивчата загомонили;

— Гетман!

— Ей-богу, гетман!

Дед Лытка уронил люльку. Забыл на ступеньках кисет. Растолкал дивчат, остановился перед Хмельницким, окаменел.

— Здравствуй, казак! — поздоровался гетман, протягивая руку.

Затряслась белая Лыткина бородка, ноги подкосились, вот-вот на колени упадет. Да неужто это Хмель? И, сам не зная, что говорит, недоверчиво спросил:

— Ты гетман Хмель?

— Как будто я! — со смехом ответил Хмельницкий. — Что руки не подаешь? Уж не сердит ли на меня? Может, я обидел тебя когда-нибудь?