Коссов изошел злобой и затих, упал в кресло, обессиленный... Страшился, зная нрав Хмельницкого. Ждал — сейчас за саблю схватится. Уловил подслеповатыми глазами— не было при гетмане сабли.
Но Хмельницкий не шевельнулся. Сидел в кресле, точно не ему в лицо кинул митрополит обидные слова, не его оскорбил только что... Сам себе удивлялся. Знал: будь это год или два назад — схватил бы этого старца за бороду, кинул себе под ноги, заставил бы на коленях молить о прощении. Но теперь было другое время. Теперь испытывал спокойствие, которого прежде не хватало. Была уверенность, которой ждал и жаждал. Оскорбленне из митрополичьих уст не затронуло его, не поразило в сердце. Понял в эту минуту: спокойствие, уверенность и равновесие пришли после январского дня в Переяславе.
У архимандрита Тризны тряслись руки. В глубине души он последними словами поносил митрополита за чрезмерную злобность и неосмотрительность. Но немало удивлен был Тризна, а тем более сам Коссов, услыхав тихие, спокойные слова Хмельницкого, в которых звучали насмешка и презрение:
— Напомню вам, святые отцы, слова мудрые: обида теряет свою силу, если ее презирают, и вселяет веру в себя, если из-за нее гневаются.
Смерил холодными глазами Коссова и Тризну и сказал отчетливо:
— Я презираю вас, паны шляхтичи. Презираю.
Поднялся, сделал шаг к креслу Коссова, Тот поднял руку, как бы желая защититься.
— Не бойся,— засмеялся Хмельницкий,— руки пачкать не стану. Говоришь, продался? Нет! Народ наш, славный и мужественный, с русским братом воссоединил, дабы едины были мы на веки вечные. Знаю, тебе это не по нраву, не с руки. От присяги Москве ты не случайно откручивался. Спишь и видишь унию. Не будет так. Не будет! А что королем и султаном меня коришь, о том ведай: pади счастья края нашего, ради воли его, если понадобится, и и с сатаной из одного кубка пить стану... Думал, в тебе хоть кроха веры есть. Нету!.. Не пан-отец ты, Коссов, а пан шляхтич и вероотступник. Той же кости, что и Ерема Вишневецкий. Казалось бы, одному богу молимся с тобой, а разное просим у него для людей. Ты ярма людям просишь, а я — воли! Пути у нас разные.
Хмельницкий замолчал. Стоял над Коссовым, высокий, широкоплечий, глядел на митрополита сверху вниз, точно раздумывая, что предпринять, и, как бы одолев искушение, сказал погодя:
— Мое повеление тебе — с ляхами да иезуитами игрушки брось. Обожжешься. Своим епископам да игуменам головы не смущай. Супротив войска да людей русских паутину не тки. А иначе будешь поступать — вини себя и своих советников в белых сутанах. На том прощай.
Повернулся и пошел к дверям неторопливым шагом, рассыпая звон серебряных шпор, приминая коваными каблуками красных сафьяновых сапог драгоценный персидский ковер.
Не оборачиваясь, хлопнул дверью.
Жалобно зазвенело венецианское стекло в высоких окнах митрополичьих покоев.
— Антихрист! Истинно антихрист! Боже, ниспошли смерть лютую на голову его, адские муки на весь род, сократи век ему!
Одним духом выговорил все это Коссов, молитвенно вознеся руки к голубому потолку, с которого на золотых цепях свисала люстра дутого стекла.
— Аминь! — прохрипел Тризна, осеняя себя крестом.
...Хмельницкий прямо сидел в седле. Иноходец высоко выносил копыта, рубил подковами утоптанный шлях. На некотором расстоянии от гетмана ехали казаки. Люди останавливались, присматривались и узнавали гетмана. А он ехал не торопясь. После воздуха митрополичьих покоев, насыщенного запахами сухих трав и ладана, хотелось подышать степным низовцем, чтобы выветрился поповский дух, чтобы чернорясникамн и не пахло...
Не поехал в магистратский дом, где ожидали его к обеду полковники Яненко и Мужиловский, а свернул на Подол.
У Софийских ворот стояла толпа селян в серых свитках. Увидав Хмельницкого и узнав его, посполитые поснимали шапкн. Он тоже снял шапку, поклонился. Баба в пестром очннке всплеспула руками, охпула счастливо:
— Господи, гетман нам кланяются...
Мужики засмеялись.
— К митрополиту в гости? — спросил их Хмельницкий, чуть придержав коня.
Откликнулся низенький, прижимая вытертую шапку к груди:
— Сказывают, вечерню сам святой отец его преосвященство править будет.,.
Чуть не сорвалось с языка: «Лучше в шинок ступайте. Зачем брехуна слушать...» Дал коню шпоры и погнал в галоп, подальше от греха.
На Подоле ветер плеснул в лицо запахом рыбы, шумом и гомоном взбаламученного людского моря, криками торговцев, перезвоном железа — у самой дороги голые по пояс кузнецы вызванивали по наковальням пудовыми молотами, точно в цурки-палки играли. Горны обдавали жаром. Летели над головами искры.
Хмельницкий отпустил поводья и, окруженный свитой, поехал вдоль берега. Народ расступался, неторопливо давая дорогу. Есаулу Лученку то и дело приходилось покрикивать:
— Берегись!
Хмельницкий зорким глазом схватывал людскую толпу, коз и лошадей, стада овец за загородками, ряды рундуков, дивчат и баб возле них, высокие, снежно-белые чалмы и пестрые халаты восточных купцов, проворных цыган, вертящихся в толпе, и дальше, за шумным, волнующимся морем людей, на синих водах Днепра, длинные челны и струги.