Переяславская рада. Книга 2

Краснорожий парубок с коробом через плечо орал как недорезанный:

— Пампушки с чесноком! Кушайте, добрые люди, угощайтесь! На грош — одна, пара — три гроша!

Какой-то дядько в черной смушковой шапке, сбитой набекрень, погрозил ему кулаком.

— Я тебе дам — три гроша пара. В носу зачешется!

Баба в вышитой безрукавке приговаривала монотонно, как молитву:

— Вареники с вишнями, вареники с вишнями, еще и в сметане... Берите, люди добрые, берите, рыцари...

И, перекрывая ее монотонный голос, доносился басовитый возглас:

— Учу, как из мушкета первым выстрелом иезуиту в самое его гадючье сердце попадать!

Перед доской, на которой был намалеван лысый монах-иезуит, стоял коренастый человек с мушкетом в руке, а вокруг него толпились казаки и мещане.

— Кресты из святой земли! Наденешь на шею — все хворобы, все беды пропадут, как сои дурной! — обещал монах в убогой скуфейке, размахивая связкой крестиков над головой.

— Благовония, какими сама королева свейская умащается! Берите, дивчата, дешево отдам! — зазывал торговец в долгополой чумарке, рябой, с плоским лпном.

Ржали лошади. Ревели волы. Лаяли у возов привязанные к колесам собаки. Пригибаясь до земли под тяжестью связанных веревкой мешков, шагали, кряхтя, носильщики, прокладывая себе дорогу в толпе бранью и проклятьями.

Среди арб и телег поблескивали на солнце новенькие, выкрашенные в красный и синий цвет, панские колымаги и рыдваны на высоких колесах. Пани в кунтушиках с меховыми отворотами, подбирая юбки, отделанные понизу шелком, мелко стучали сапожками.

Хмельницкий вздохнул и выехал из этого пекла. Задержался взглядом на синей дали, где светло-зеленая степь сливалась с небом. Где-то там, на западных землях, шли в это время бои, брали приступом крепости казаки, гремели пушки, падали со стен обваренные смолой воины... Где-то там размахивал булавой Золотаренко...

А всего неделю назад и он сам обок с воеводой Шереметевым под Уманью гнал разгоряченного коня, стоял, склонясь, над замученными Галайдой и Лазневым в шатре Станислава Потоцкого. Но жизнь шла своим чередом, люди жили своим делом, своей заботой, и хотя было в этом нечто не совсем понятное ему, даже как бы обидное, но в то же время возникала радость: «Когда бы еще так могло быть? Вот она, та самая уверенность, вера в свои силы, вера в себя, вера в свободу края родного! Это все теперь почувствовали — и чернь, и казаки, и шляхта православная... Переяслав это дал! А вот митрополиту Сильвестру Коссову и всем иже с ним такое не по сердцу».

Уже поворотил коня, собираясь ехать назад, по задержался, увидав над приземистой хаткой с двумя подслеповатыми слюдяными оконцами доску с надписью: «Путник! Войди сюда и отряси заботу с души своей». А чуть пониже тою же рукой было начертано по-латыни: «Hiс habitat felicitas» («Здесь живет счастье»). Хмельницкий улыбнулся. Долго не раздумывая, слез с коня, кинул поводья казаку и сказал Лученку:

— А ну-ка, есаул, зайдем да поглядим, где счастье живет...

На миг подумал: вот как просто! А сколько людей мучаются, страдают и умирают, так и не увидав этого счастья! А оно вон где, здесь, на Подоле, у них под боком живет!

Нагнув голову, едва протиснул свои широкие плечи в узенькую дверь. Толкнул ее погой. В корчме было чадно. В углу на помосте сидели музыканты. Скрипка, бубен и цимбалы. За прилавком хозяйка расставляла на подносе чарки, медведики, куманцы, графины. Пахло жареной колбасой, чесноком, защекотало в носу от запаха питьевого меда.

Сел с Лученком за стол. Шапку положил рядом на скамью. «Без нее не так быстро узнают»,— сказал сам себе. На них и в самом деле не обращали внимания. Дивчина с нитками монист и дукатов на шее, в вышитой сорочке, оправленной в исподницу, протопала сапожками к столу и, поклонясь, певуче спросила, что панам угодно. Получив ответ, не замедлила поставить перед Хмельницким и есаулом куманец меду и две чарки.

Лучепко озирался по сторонам. В корчме было несколько казаков, пели они неразборчиво, нестройными голосами. Немного подальше, у стены, сидели двое эфиопов в чалмаx, а за ними с десяток селян; рядом с музыкантами двое монахов что-то рассказывали друг другу, стуча себя в грудь. Лученку такое общество не очень пришлось по душе. Другое дело, кабы один был, а то...

Хмельницкий попивал медок. Расстегнул кунтуш, рубаху. Оперся локтями о стол, прислушался к гомону. Невольно подумал: вот зашел он сюда, сразу видно — не простой человек, вроде бы пан, а никто и внимания не обратил. Однако Хмельницкий ошибся.

К столу подошел старичок. Седые усы закрывали ему рот и подбородок. На нем был зеленый выцветший кунтуш, а сбоку, на красном поясе, висела кривая татарская сабля в украшенных инкрустациями ножнах.

Хмельницкий подвинулся на лавке. Сказал радушно:

— Садись, казак!

Старик охотно сел. Толкнул локтем Хмельницкого. Блеснул глазами из-под насупленных бровей, удивился:

— А узнал казака, пан гетман!

Лученко покосился на старика.

Хмельницкий тихо спросил:

— А кто ж тебе сказал, что я гетман?

Старый задвигался, замахал руками, обиделся: