Переяславская рада. Книга 2

...Хмельницкий сидел в Субботове третий день. Был гневен. Послы привезли добрые вести, а тут в краю снова голота зашевелилась. Чего еще хотят? Проклятые басур-маны и носа не кажут на Украину. Пахари, сеятели, жнецы в степь выходят без страха. Погрозил кому-то невидимому за окном, Процедил сквозь зубы;

— Своевольники! Сорвиголовы!

Злым взглядом уставился на стол, где лежали горой свитки шляхетских жалоб на непослушание посполитых, а рядом с ними (и таких больше!) десятки скомканных, измятых челобитных от посполитых. В них — крик из самого сердца. Яви, мол, милость, усмири свою старшину! Чинши многие правят так, что и передохнуть некогда.

Сейчас следовало бы только смотреть вперед, но озираться по сторонам, а тут приходится следить, что у тебя за спиной, а что по сторонам, а того больше — что под ногами у тебя. Такие вот заботы.

По-прежнему поперек его пути стоял Рим со своим иезуитским отродьем. Много хлопот доставил он, гетман, папе и его нунцию в Варшаве, всем этим епископам, архиепископам, кардиналам-примасам, преподобным приорам и патерам. Говорили, что утреню в иезуитских мопастырях начинают пожеланием лютой смерти ему, а вечерню оканчивают теми же словами.

Хмельницкий, вспомнив это, засмеялся. Они молятся, а он меж тем свое святое дело вершит для людей русских, для края родного. Смех растаял под усами. Не только молятся проклятые иезуиты! Вот под самый бок подсунули ему этого монаха Фому Кекеролиса. Бился с ним Лаврин Капуста две недели, пока не заговорил монах по-человечески. Много рассказал такого, от чего и посейчас мороз по спине идет. Пришлось укоротить жизнь этому Кекеролису, настоящее имя которого было Ян Шевчик.

А кто шлет на него наветы в Москву боярам? Кто опутывает ложью? Их сатанинская рука. Найти бы того аспида, который с иезуитами снюхался, душу продал дьяволам...

...Ночь уплывала за окоем, а Хмельницкий все не мог успокоиться. Ходил и ходил по просторной горнице, устланной пушистыми коврами. Курил трубку, пускал дым кольцами под бревна потолка. Уже начало светлеть в окнах, а он все не гасил свечей в канделябрах.

Было над чем подумать, о чем болеть сердцем. И мучила мысль, что не может со всем справиться сам. А нужнпо бы всюду самому присмотреть. Когда-то сердце и гнев, и обиду, и страшные оскорбления переносило легко, перебарывало. Теперь ослабело сердце, словно кто-то подменил его. Глупости! Не сердце подменили ему, а годы творят свое разрушительное дело. Уходят годы, старость близится, и все короче путь к тому дню, о котором человек и думать не хочет, ненавистную мысль гонит от себя. По этот день сам о себе напоминает: то сожмет сердце беспощадною рукой, то кровь заставит бежать неровно, то печалью наполнит все мысли твои...

Но в Чигирине, откинув горестные раздумья, глядел победителем на старшину, сидевшую в палате. Говорил Богуну, Капусте, Мужиловскому, Иваничу, Носачу, Вы-говскому:

— Ради счастья и воли края родного не пощажу живота своего и никого из вас не пощажу, если только проведаю про умысел злой супротив народа нашего и воли народа...— Погрозил кулаком старшйне, сказал грозно своим басовитым голосом: — Смотрите! Головы буду рубить нещадно!

Знали полковники — это не пустые слова, не одни угрозы. А в тот же день подписал несколько универсалов на послушенство черни Белоцерковского и Миргородского полков панам Раздольному и Зименку и приказал покарать своевольников из села Мостище, что на Ирпене, за то, что зарились на земли монастырские.

...Творя волю гетмана, полковники разъехались по своим полкам, готовить войско к новому походу. На рубежах увеличили караулы. Поляки обеспокоились: уж не задумали ли московиты и гетман зимний поход? На всякий случай придвинули несколько гусарских хоругвей ближе к южным провинциям.

В Чигирине, в гетманской канцелярии, стало известно, что на сейме коронный гетман Станислав Потоцкий сказал:

«Должны мы все, кавалеры Речи Посполитой, болеть душой хотя бы только от одного удивления, видя жалости достойное положение нашей Речи Посполитой. О, лучше было бы умереть, чем дожить до времен, когда так постыдно затмилась слава королевства! Где добыча похода на Москву в тысяча шестьсот семнадцатом году? Где бранные подвиги Сигизмунда Третьего и Владислава Четвертого? Куда исчез Поляновский мир? Под чьею властью Украина? Для кого строили Кодак? Где наши тысячи городов и сел, тысячи мельниц, десятки тысяч десятин земли нашей? В чьих руках наши сокровища и самая доля наша? Можем ли мы успокоиться без надлежащего возмещения наших потерь? Нет! Никогда!»

— Не будет вам возмещения,— сказал твердо Хмельницкий, узнав о словах коронного гетмана.

По правде говоря, эти слова успокоили Хмельпицкого, порадовали весьма. А еще больше был доволен, когда однажды, февральским днем, Лаврин Капуста угостил его шифрованным письмом из самого Стокгольма, от Малюги. Это выслушал уже без улыбки, сурово нахмурив брови, уставя взгляд на степы покоя, увешанные саблями и мушкетами.