Переяславская рада. Книга 2

Едкая горечь обжигала горло. не было сил стоять на ногах. Липкий пот проступал по всему телу. Пересиливая боль, поплелся в посольские покои. Открыл дверь, перешагнул порог и упал. Бутурлин, Матвеев, Алферьев, Иван Золотаренко и Павло Яненко еще сидели за столом. Вскочили, кинулись к думному дьяку. Он прохрипел Матвееву, наклонившемуся над ним:

— Вино... из бочки... афонское... не пей... то яд...— и повис мертво на руках у Матвеева.

Бутурлин побледнел. С тревогой оглядел стол. Из какой бочки только что угощались? Афонский бочонок стоял отдельно на подоконнике. Слава спасителю! Отлегло от сердца. Боярин перекрестился.

Лопухина уложили в постель. Золотаренко только глянул на желтое, искаженное лицо думного дьяка — сказал уверенно:

— Отрава.

— Иезуиты...— скрипнул зубами полковник Яненко.— Где эта бочка, боярин?

Бутурлин указал рукой на подоконник.

...Выходили Лариона Лопухина. Спасли дьяка. Выгнали из тела отраву. Мать Яноша наварила чугунок зелья. Девясил, чабрец, можжевельник и деревей, сваренные на липовом меду, сделали свое, вырвали из лап курносой думного дьяка.

Бледный и слабый, неверной, дрожащей рукой уже и Нежине, после присяги, которую принесли в соборе нежинцы на вечное подданство царю Московскому, Ларион Лопухин записал в посольские столбцы:

«А наипаче дивно то, что митрополит Сильвестр Коссов долго не соглашался присягу царю Московскому принести и повелел людям своим митрополичьим такожде присяги не приносить. И учинилось такое, что когда все киевляне присягу принесли, и тогда ближний боярин Василий Васильевич Бутурлин зело гневен был на митрополита и купно с гетманским полковником потребовал от него, дабы оный присягу принес. Только тогда митрополит Коссов сие учинил. По видимости, митрополит Коссов в добрых отношениях с духовенством Речи Посполитой и униатами. Полковник Яненко заверил послов царских, что о том гетман доподлинно знает и что в то самое время, когда паше посольство в Киеве пребывало, митрополит с одним иезуитом виделся втайне, И теперь того иезуита гетманская стража разыскивает, а в разе найдут его, тогда иная речь с митрополитом будет. А что меня, царского холопа, отравить задумали, то сбирались такое зло учинить со всеми послами великими, дабы гнев и немилость царскую на гетмана Хмельницкого накликать».

...В конце января с крыльца Киевского магистрата радца Евстратий Гулак читал киевлянам, собранным на майдан — с самого утра скликали на площадь бубнами,— гетманский универсал. В универсале говорилось, что всякому лицу, которое в Киев из других городов или краев чужеземных прибывает пешо или конно, надлежит в магистратскую ратушу явиться и объявить о себе; ежели такое лицо не явится и не объявится, как только в Киев прибудет, то, будучи обнаружено державцами гетманскими и казаками дозорной сотни, сразу будет отведено в замок для допроса и суда. А ежели местные люди такое лицо будут укрывать и, зная о нем, войту или бургомистру не скажут, то оных людей также надлежит доставить в замок и судить, согласно повелению гетманскому.

С крыльца ратуши тот же радца Евстратий Гулак прочитал другой гетманский универсал, в котором приказывалось всем цеховым работным людям — оружейникам, мечникам, селитроделам, ножовщикам и рудознатцам,— кои к киевским цехам приписаны были, а ныне в сотнях киевского полка стоят, из войска идти и в свои цехи вернуться, дабы делать оружие и все для оружия потребное для удовлетворения войсковых нужд гетманских. А буде кто из оных работных людей своею волею так не поступит, с того чинш брать и на прежнюю работу все равно возвращать.

15

Казак четвертой сотни Киевского полка Тимофей Чумак выслушал в своей сотне гетманский универсал об исключении из реестра цеховых работных людей. Помрачнел лицом, крепко сжал эфес сабли и задумался. Немного погодя спросил Чумак полкового писаря Волокушного:

— А саблю отдавать?

Писарь исподлобья мутно поглядел на Чумака, почесал затылок и развел руками:

— О том в универсале ясновельможного не отписано.

...Вечером того же дня Тимофей Чумак отправился на Подол, к своему земляку и давнему побратиму Федору Подопригоре, который, как сказывали, об эту пору был в Киеве.

Подопригору, после долгих расспросов, Тнмофей нашел над самым Днепром, в камышовом шалаше.

Как раз в это время Подопригора варил в закоптелом чугунке уху. Грел у костра задубевшие на морозе руки и, попыхивая трубкой с длинным чубуком, без особого удивления встретил Чумака, будто расстались они только вчера... А времени с их последней встречи уплыло немало.

— Садись, брат,— гостеприимно пригласил Подопригора, указывая место рядом с собой.

Чумак опустился на вытоптанную солому возле Подопригоры.

— А ты все такой же,— усмехнулся Чумак.

— Это паны меняются с виду — толстеют, краснеют, мордатыми становятся, а наш брат, сероштанник голопузый, всегда одинаков.

Подопригора захохотал и, быстро погасив смех, ехидно спросил:

— Что, навоевался? Из реестра, видать, попросили?

— А ты откуда знаешь?..— удивился Чумак.

— Знаю. Я все, брат, знаю,— хвастливо заявил Подопригора.