Перехваченные письма

Какой-то понедельник (неизвестно какого года). Это было утром, как раз в то время, как я проделывал свои 140 упражнений и как раз дошел до сто первого, когда раздался этот долгий-долгий звук, как будто кто-то был замурован в стене и стонал высоким-высоким человеческим голосом. Но я знал, что это поет вода в водопроводе, я знал, я знал. Вернее, это пела душа воды, циркулирующая, подобно голубой крови, в огромных стенах дома. Затем все смешалось, неизвестно как появился вечер. И голос из глубины граммофона проговорил таинственную английскую фразу и замолчал. Вечер я провел в кинематографе, там был такой большой голубой луч…

* * *

Ко мне вернулось мое стило. То самое, черное, хотя с новым и очень удобным пером.

Возвратился от Дины. У нее, впрочем, бывать незачем, встречи тяжелые, полные пережевывания неинтересных людей и обид. Сегодня серая погода. Медитирую в общем, хотя больше на улице и на ходу.

Вчера чуть не поругались после позавчерашних «сладких» — брр! — часов в чужой серой отельной комнате, откуда удрали, не заплатив гарсону 1 ¹/₂ франка, мерзкая обстановка, да и не только.

Поздно страшный разговор с Браславским до холодной дрожи о пошлости оккультизма и о мистериях.

Высокие в общем дни. Невроз режет, как ножом, но, принимая его, вхожу в самый высокий час. Солнечный трагизм, мужественное настроение.

Она действительно иллюминистка и полугениальное существо. Никогда не забуду страшную ночь на Gobelins, когда она после ссоры впала в такой глубокий обморок-отсутствие, что твердо верила, будто я ушел, рыдала безостановочно и разговаривала с привидениями и духами. Было страшно очень, потом целую неделю была как стеклянная, совершенно отсутствовала.

Что надо? Высокое равнение, уверенность в любви, ее молчание, терпение, принятие всего, главным образом невроза, который грызет меня, но который она переносит с редким христианским отношением. Хорошая память о незабываемом высоком-высоком Версале.

Написал наконец письмо Татьяне и статью в «Числа», хочется писать стихи, и в общем еще поднапрячься бы — и совсем было бы солнечно вокруг меня.

* * *

Газ горит светло и зеленовато, говоря почему-то о прошлых днях. Мама ест хлеб. В редакции было кисло.

С нею было необыкновенно стеснительно и нежно и в синема безумно сладко. Опьяняющие лобызания. Но нужно ли быть счастливым? Мне нет, конечно, и я уже думаю: расстаться бы.

Мило мы все-таки в тот раз, в вегетарианском ресторане, стенографически перемигивались. Говорить этого нельзя от безумной нервности голоса и мимики, которая все перевирает. А так деланое выражение сходит и возвращаюсь к своему простому лицу, серьезному, мужественному. А тот голосок и интересное выражение — какой позор.

* * *

Плохо дело. Вчера симулировал сердечный припадок, до того разнервничался, что ничего не мог поделать. Было тяжело, сегодня голубое письмо меня слегка растрогало, но, видимо, я решился порвать все. Вчера день безумной нервности, сердцебиение. Унизительный разговор с Диной, кончившийся хорошо. Сегодня, кажется, рабочее настроение. Писал, глупость такая, стихотворение в тетрадку Смоленской, эдакой телке.

Тише работай. Вчера в часы унижения свет был страшно близок, прямо перед глазами.

Несколько дней не увидимся под предлогом болезни. Дивный отдых. Запутался окончательно. Только внутри ясность, теплота, решимость. Люблю свою работу.

Примечание Осветителя. Далее наклеен клочок русской газеты с вырезанным абзацем. На оставшемся обрывке можно прочесть: «…которых повеет на нас романтизмом русских тридцатых годов. „Вечер романтики“ закончится выступлением Марины Цветаевой, которая славится умением читать…» А что же вырезано? А вот что: «Молодой поэт Б. Поплавский прочтет свои романтические, полные фантастики стихи, а Вадим Андреев — свои чеканные, строгие строфы, oт…»[91]. И приписано: «„Возрождение“, какой-то милый хуй».

* * *

Целый день смута и тяжесть. Все утро проходили с Заковичем по городу в воинственном возбуждении, выставив грудь в светерах, затянутых за пояс. Осуждали себя за это.

Попытался медитировать и вечером заснул после «Службы», которая была кислая. Вчера много танцевали в каком-то кабаке с подземным освещением. Медитировал все-таки, писал стихи. Да, играли у Карских в стрелу, страшно было мило. Как-то все друг друга любили, и в двадцать одно я напоследок снял банк — страшно волновался.

Дина милая, сразу стало мне легче с ней и даже совсем хорошо. Так мило мы тогда мороженое ели на Gobelins в слабом осеннем солнечном сиянии, и даже одну минуту около какого-то базара было совсем хорошо. Помню, были там такие зеленые ремешки.

* * *

Хорошие решения утром. Работа в страшном разброде, тоска. Но ведь каждую минуту новая жизнь начинается. Чайник свистит, Всеволод в волосяной сетке пьет какао.

Со «Службой» плохо. Вчера были грубые сексуальные моменты и тот же звериный крепкий запах ее платья. Возможно, что я ее вовсе не люблю, во всяком случае, не сильно люблю. Ce n'est pas ce grand amour dont il 'etait question[92].