Перехваченные письма. Роман-коллаж

Поезд в S^t Geneviève, во время поездки к матери, зимний солнечный день. Между религиями Тао, Индуизмом, греками да и мусульманством есть общее в понимании бессмертия: везде космическое бессмертие со слабым намеком на личное. Да и во мне тлеет и вспыхивает временами тяготение к такому безразличию, о монгольская харя, не дорастая до сознания греха и покаяния.

Покаяние – ворота, которые выводят человека из области космического в личное.

Второстепенные, никем не читаемые книги открылись мне на пустых базарах 1944 года. Вот итальянец Léo Ferrero, внук Ламброзо, умерший 32 лет от автомобильной катастрофы в Америке, – эмигрант, с трудом дострадавшийся до того, что мне дано даром. У него была такая легкость к писанию, на него возлагали такие надежды друзья.

И везде на базарах оккультная макулатура, разные подделки, порой добродушные старцы-буддисты или биографы Рембо, Малларме, и еще рано умершие гении. Перечел оба египетские романа, которые читал, мало поняв, в 1926 году, и, как тогда, купил Коран, но тогда не понял огня – жил в болоте вина.

* * *

Степан остро, но не надолго влюбляется: Маня, Маша, учительница. Степан грехом (хитростью) хочет обойти мою волю. Борис – открытой борьбой со мной, честным спором с отцом, молитвой Иакова ночью.

В ту эпоху, когда в усадьбах Варганово и Степановское я принимал на поляне солнечные ванны с книгой "Мир как воля и представление" (а белая стена дома, где повар, стуча ножом, готовил котлеты, рябила за стволами), я тяготел к буддизму. И помещики Фет и Толстой, и помещица Н. Р. В. (Hélène Petrovna Blavatskaia) – каждый нашел свой буддизм, свою секту, от рациональной до магически холодной. Английские богатые поклонники ее, и аскет Гитлер, и многие стопроцентные арийцы – у всех в основе великолепный атеизм, объективная истина, кристальная ясность и безгрешный "бог – это я".

Брезгливый Шопенгауэр: "Я имел терпение прочесть весь Коран и не нашел там ни единой мысли". "Der alte Jude"[266] (это про Бога). Что это значит? Что писал это богатый брамин, который верит в «ум», то есть не дострадался до покаяния. Что он не знает природы: женщин, урожая полей, роста детей, теплого дождя, зимнего отдыха и покоя сельского кладбища. Всего этого и я не знал почти до 40 лет, хоть и рожал детей.

Из воспоминаний Мишеля Карского

Оккупационные власти начинали нервничать, и мои родители больше не чувствовали себя в безопасности – Вилламблар находился не очень далеко от Орадура, они несомненно испытывали нараставшую тревогу. Было решено, что мать одна вернется в Париж и посмотрит, не легче ли спрятаться там (игла в стоге сена), чем в деревне, где к этому времени нас уже все знали.

Если да, мы приедем к ней. Если нет, меня отправят в Дьелефи, где была, кажется, штайнеровская школа, с которой у моих родителей была связь через Жермен, жену двоюродного брата отца, а отец уйдет в маки.

Мать пришла к выводу, что Париж намного более надежен, чем Вилламблар, как с точки зрения безопасности, так и с точки зрения заработка. Ей сразу же предложили вернуться в мастерскую Грабуа. И мы приехали к ней, воспользовавшись одним из последних поездов, идущих в столицу, в начале или в середине июня 1944 года.

Из дневника Николая Татищева

Из записей 1944 года

И опять сны…

На трамвае кручу вроде как по Кирочной в Петербурге, близ Таврического сада. Рябой день, зимние осенние сумерки в комнатах – то опаздываю домой, то будто близко блуждаю, в общем все довольно благополучно, как в некоем чистилище жизни.

Еще сон. Прогулка в окрестностях вроде Константинопольского залива – на той стороне – вверх по лесу (отчетливая панорама города внизу), наверху, на сонной поляне каменная деревня – амбары, мелочная лавка с хлебом – потом вниз на лодку, в сумерки. Иногда прогулка там же под арками длинной приморской стены – все бело и сияет, близко к раю.

Эти сны повторялись много раз, а вот этот – чаще всего. Не то парализованы, не то ампутированы обе ноги – ползу на спине назад при помощи рук. Следствие ранения на войне: мы шли по украинской степи (вроде поля за кирпичным заводом – и не таким уж большим, однако со станцией железной дороги) или по зеленому ущелью. Ночью – сраженье, огни, паденье под куст, с тех пор все не поправился. (Вариант – морское сраженье, фьорд). Потом изба, село Мокрино, сербские очереди, казаки в эмиграции, и уходят поезда, увозя тоску.

Сон. Ярославские улицы, набережная, ледоход, мы полуарестованы или царская семья в нашем доме. Я, впрочем, иногда выхожу полулегально, в магазин "Кодак" или походить по набережной, посмотреть на белый пароход и даже на вокзале сажусь в поезд – пересадка в Москве с ожиданьем на дальних вокзалах – и затруднения, переплетаясь, как арабески, разрешаются без конца, давая место новым возвращениям в Ярославль и новым уходам.

При полете в доме я некоторое время могу оставаться в воздухе, касаясь потолка.