Перехваченные письма. Роман-коллаж

С тех пор, как мы виделись в последний раз, прошло больше половины нашей жизни. Мы мало говорили и все приглядывались друг к другу, привыкали к переменам, к морщинам, к новому в движениях и в голосах. Для того, чтобы написать адрес кафе, где я назначил свидание, я должен был надеть очки. Я с годами поседел, потучнел, она стала нервнее, построже, посуше.

– Я писал тебе об этой галерее, где выставляю, в 55 году, когда возобновилась наша переписка, помнишь? – "В чем дело, думаю я, почему не выходит разговора? Почему не удается сразу возобновить контакт?"

Мы подошли к стене, где висели мои картины. Их было три – все пейзажи, без человеческих фигур. Анна стала внимательно по очереди осматривать их, нацепив пенсне в стальной оправе. "Откуда она такое достала"? – думаю я, сбоку смотря на ее лицо. Наконец, она произносит:

– Технические достижения, кажется, есть, но идеология не изменилась со времен Сивцева Вражка: вода, деревья, небеса.

– Я тебя отлично понимаю, я сам не придаю серьезного значения моей живописи. Все это чепуха, по сравнению с той работой, которой ты посвятила свою жизнь (она воспитывала беспризорных детей).

– Жизнь? А ты знаешь, что значит жить?

– Не совсем, – покорно соглашаюсь я.

– И никогда не знал!.. Собираешься ты менять свою жизнь?

– Я иногда думаю об этом.

– Ну, и что ты надумал? Или тебе так необходимо спокойное прозябание среди старых парков и пересохших прудов?

– Нет, за кого ты меня принимаешь?

– Ты боишься, что там тебя впрягут в работу, помешают предаваться твоим приятным размышлениям?

– Нет, я не боюсь жизни. Если я столько лет спал, это не значит, что я уже не мог проснуться.

– Положим, это довольно показательно – такая продолжительная спячка, я даже когда окончательно одряхлею, предпочту все, что угодно, только не версальские сады.

– То есть почему же?

Анна не отвечает. Довольно долго мы идем молча.

– Кто бы подумал тогда, – начинаю опять я, – что так по-разному сложатся наши жизни? Помнишь, как мы с тобой рассуждали о путях России, что нами воспринималось как наша собственная судьба. Мы хотели разгадать загадку Сфинкса. Мне кажется, что в двадцать лет мы были не только чище, но и умнее, чем позже.

– А дальше что? Ни для кого от нашего замечательного ума и всех этих египетских разговоров со Сфинксами не становилось ни тепло, ни холодно, в том числе и для нас самих.

– Нам казалось, что если мы разрешим загадку России, то одновременно разгадаем и свою собственную…

Анна пожала плечами. Я вспомнил этот жест, это не выражало презрения, скорее означало следующее: по твоей природе ты не можешь понять, что такое долг, ответственность…

– Считаешь ли ты, что я окончательно искалечил свою жизнь?

– Не знаю, тебе самому должно быть виднее, и вообще ты удивительно мало переменился, но от твоих мягких манер мне как-то не по себе, не привыкла. У нас жизнь суровая и люди тоже. Ты ни в чем не виноват, такова твоя природа и условия, в каких ты оказался. Твоя старость, вероятно, пройдет так же безмятежно и благополучно, как все шло до сих пор.

Становилось поздно. В конце одной из аллей их ждал автобус, уже освещенный изнутри, как приготовленный для них волшебный дом на колесах. Сейчас кончится их прогулка, а я еще не расспросил ее ни о чем.

– Ты не стала религиозной?

– А ты?

– Я, да.

– Это странно. По-моему, это здесь излишняя роскошь. Ваша здешняя идиллия не нуждается в Боге. Здесь столько картин, церквей и ангелов, что можно вполне обойтись собственными средствами.

– А у вас?

Ответа не последовало[309].

Виктор Мамченко – Николаю Татищеву

Из писем 1963–1964 годов

Тебе лично я очень советовал бы съездить домой (дело-то ведь не в "зелени берез" и луговых заливов, а в человеке!). Никакой опасности нет в поездке – ездил даже "наследник престола" (там не смеются даже над смешным выворотом мозга – извиняют чужакам, если не злостно).

* * *

Невеселые вещи ты мне написал о «Дне поэзии»! Неужели все это так, или что-нибудь так, даже если учесть, что порой ты безрассудно умеешь увлекаться? Горячность твоя мне очень по сердцу. Конечно, среди сотни стихотворений должны быть их «спутники».

Но вот твои комментарии о поэтах "из деревни", которые не остались на своем месте сочинять какие-нибудь милые частушки, а полезли в большую поэзию… Думая так, мой друг, ты еще на шаг приблизился к некоему блюстителю "классовой чистоты" (кн. Урусов?), который считал преступным присутствие "прачкиных детей" в гимназиях.

Печальна участь поэта за стеною отеческого Дома Поэзии, когда он только щелочку раздвигает онемевшими пальцами, чтоб видеть и слышать, когда там в огромном свете родного Дома, смеются и плачут, радуются и проклинают… и не понимают умирания за стеной.

* * *

Ты глубоко прав в оценке творчества: можно быть художником и не быть творцом. Потому, может быть, незаконченное (неотделанное) творчество всегда действенней, чем блестяще обработанное «художество» (Поплавский – Cocteau). Впрочем, Поплавский не меньше Cocteau умел обрабатывать словесность, но не обрабатывал.

* * *