Перехваченные письма. Роман-коллаж

Получив твое стихотворение для печати, я, было, обрадовался, но потом пришли некоторые сомнения, тебя касающиеся…

Дорогой друг, я боюсь, что ты не все обдумал в твоем увлечении. Дело в том, что "здесь" тебе никогда не простят сотрудничество "там", перед тобой закроются двери всех журналов и газет… Чтобы печататься, сотрудничать "там", необходимо иметь и отправить не одно, а сто и одно стихотворение (прозу, статьи, очерки), то есть надо связаться прочно и с некоторой гарантией идеологического толка. Чтобы сотрудничать успешно, надо хорошо знать, что журнал издается только на основе патриотизма…

Я не буду здесь подчеркивать некоторые нюансы, которые тоже необходимо учитывать. Вот, например, ты предлагаешь посвятить стихотворение свое Евтушенко и не догадываешься, что если б оно было напечатано, ты добил бы окончательно Евтушенко своим посвящением; и не догадка нужна, а надо просто знать (по московской печати), что Евтушенко "все сделал за рубежом, чтоб понравиться врагам советского строя"… Прочти "Литературную Газету" за №№ 38, 39, например, и ты поймешь, что значило бы твое посвящение – дружеское, безобидное, искреннее, но… не для журнала "В краях чужих".

Вот и думается мне, что со своими "ошибками" ты не удержишься долго в новом твоем увлечении – и потеряешь то, что имеешь "здесь": "свободу", пусть и пошловатую, от которой тебя и подташнивает. Об этом ты как раз и не догадываешься (истинно по-эмигрантски). Но если и после осведомленности ты захочешь сотрудничать, пришли тогда еще 5–6 стихотворений (рассказ, очерк, статью), и я отошлю с рекомендацией.

Из воспоминаний Зоэ Ольденбург

Я вспоминаю все места, где она жила: Монруж, затем большая, старая, квартира на улице Сен-Жак, странно обставленная, с гимнастическими снарядами, прикрепленными к потолку, расписанному в стиле 1900 года. Полукруглая ниша со старинной деревянной статуей – Святой Себастьян, что ли? Странная столовая, узкая и очень сумрачная, где господствовал огромный накрытый стеклом стол; румынские ковры с громадными розами на черном фоне украшали стены, расстилались на красных плитках пола, которые она сама заново покрасила.

Ибо для нее все – творчество. Даже если это мебель – резная, кованая, раскрашенная, трудно отличить предметы повседневного обихода от произведений искусства, изготовленных для какой-нибудь выставки. В ее руках любой материал превращается в тотем, в освобождение от заклятия, в обман зрения, теряет свое первоначальное предназначение.

То, что называют успехом, или известностью, или, если хотите, славой – какие слова еще можно придумать? – кажется мелким или неподходящим, когда говоришь о Карской, – ее работы прокладывали себе путь как бы независимо от нее. Выставленные в галереях в Париже, в других странах, даже в Америке, они постепенно появлялись на стендах музеев, украшали стены ратуш, их влияние ощущалось в росписях тканей и формах предметов повседневного обихода.

Надо видеть эти огромные полотнища, эти дюжины квадратных метров волн, солнца, облаков, стрел (или птиц?) – где гигантские гребни нависают над вами и вот-вот на вас обрушатся (подобно волне Хокусаи). Жесткая пластмассовая основа, на которой переплетаются, смешиваются самые разные материалы: веревки, канаты, кожа, шелк, нитки, клочья шерсти, проволока, бахрома или кружева – и все становится непосредственным языком жизни, криком об избытке жизни.

Виктор Мамченко – Николаю Татищеву

Из писем 1963 года

Конечно, я с большим удовольствием (впрочем, из последних сил, так как что-то плохо с сердцем) приеду к тебе в среду. Я предпочел бы встретиться с тобой где-нибудь в Люксембургском саду (место моей парижской молодости и встреч – чудовищно древних! – с Борисом Поплавским). В этом Люксембургском саду вчера я изрядно ругался с Дряхловым (он очень болен физически и морально) на политическую тему. Он защищал твои антикоммунистические позиции и с тем же рвением, как и ты, но он превзошел тебя. Видишь ли, он "знаком", оказывается, с художником, который писал… портрет Ленина и который ему (Ленин – художнику лично!) сказал-де: "При коммунизме мы прогоним, запретим, уничтожим всех поэтов, художников и прочую нечисть"… И еще будто бы он сказал: "Мы предполагаем возможность диктатуры пролетариата в одном лице"… Вот в таком "умственном" тоне Дряхлов и вел беседу со мной. Да, да, он не позабыл сказать, что его дед (купец-мильонщик) был святым благодетелем рабочего класса. И т. д., и т. п., так что, кажется, я немножко сошел было с ума.

Александр Солженицын. «Невидимки»

Весной 1962, схитрив (и невинная хитрость, и решительность – все ее), передала мне [Наталья Ивановна] через Копелева, что нечто важное должна мне сообщить (а просто хотела познакомиться…)