Перекрёстки Эгредеума

Ещё — сам Радош и его товарищ Лаге Йонстрём. Беспокойный малый с всклокоченными чёрными вихрами и улыбчивым лицом. Балагур и гуляка, рассеянный до ужаса — и оттого вечно попадающий в неприятности, — но притом замечательный теоретик с феноменальными математическими способностями. И… кто же, кто? Неужели сам Шварцшильд? Стал бы он участвовать в подобном безобразии — руководитель обсерватории, наставник Радоша, серьёзный учёный с внушительными усами, но с такой хитроватой искоркой во взгляде, что да, может, и стал.

Они коротали вечер в чьей-то сумрачной гостиной с тяжёлыми величественными шторами, причудливые узоры которых отчего-то напоминали о роскоши королевских дворцов и вместе с тем — о жарких и загадочных экзотических странах. Может, сказалось то, что в комнате было слишком натоплено. А за окном который час барабанил дождь.

Говорили о чёрных телах и тёмных звёздах — и Радош совершенно не представлял, как обсуждение недавней квантовой гипотезы Планка, предположившего, что электромагнитное излучение испускается порциями и на основании этого описавшего излучение абсолютно чёрного тела, перешло в сферу фантастического умозрения.

Вероятно, благодаря случайному созвучию или неуловимой ассоциации кто-то вспомнил о чёрных телах, сокрытых в глубинах чёрного же космоса — и оттого невидимых. Двумя столетиями ранее английскому пастору Мичеллу вздумалось, что бывают такие звёзды, которые не различит ни один телескоп: слишком массивные, слишком плотные — они не светят, ибо ничто, даже свет, не может вырваться из сферы их притяжения.

Шварцшильд говорил, что это вздор. Несколько лет спустя, явив миру это самое чёрное тело в точных расчётах, он так и не переменил своего мнения. Не может, мол, существовать в природе то, что нарушает структуру пространства и искажает время, напрочь замораживая его в своей сердцевине. Какая-то прореха бытия — на деле же только досадное несовершенство теории.

Радош возражал ему из чистого любопытства. Может, сам и завёл эту тему. Обосновать свои возражения он не мог.

И тут на помощь ему неожиданно пришла та неприятная женщина. Сославшись на Гильберта, она заявила, что математического описания объекта вполне достаточно для признания его реально существующим — даже если в известной физической реальности и в нашем собственном образном представлении места такому объекту нет.

Шварцшильда это нимало не убедило.

Тогда студент-медик и предложил разрешить теоретический — даже, скорее, философский — спор опытным путём.

— Я загипнотизирую вас, и вы посмотрите, что там такое невидимое таится в глубинах космоса, — ухмыльнулся он.

Все посмеялись. Кроме строгой женщины — её лицо оставалось совершенно неподвижным на протяжении всего вечера, это Радош запомнил хорошо.

Он так и не понял, как они на это согласились.

Следующее, что всплыло в его памяти, — это падение во тьму под убаюкивающий голос Хельмута Шульца и мерное тиканье часов.

Такое же, что доносилось с кухни, из-за стены, и пронизывало беспокойный сон Марии Станиславовны колдовскими ритмами вселенского метронома.

* * *

Они стояли в необозримом зале с блестящим чёрным полом, чьи стены и потолок тонули в непроглядной сумрачной дали.

Их было по-прежнему пятеро: Хельмут говорил что-то о «корреляции сознаний» и «гипнотической телепатии», но Радош даже не пытался вникнуть в этот бред.

Только вот отрицать, что все они были там как наяву, он не мог.

Окружающие формы и цвета менялись по прихоти исследователей: они решили поглядеть на небо, и сумрак над их головами тут же рассеялся, открывая взору стеклянный купол, а за ним — тяжёлые чёрно-красные тучи.

Лаге заметил, что столь необычный облик небосвода должен иметь какое-то объяснение, и стоило ему только о нём подумать, как тучи истаяли призрачной дымкой, обнажив кровавый шар фантастического солнца на фоне непроницаемой космической темноты.

— Смотрите! — воскликнул Хельмут, и все, обратив взор к другой части неба, увидели нечто ещё более невероятное.

Четыре солнца восходили из-за горизонта, расцвечивая темноту фантасмагорическим переплетением разноцветных лучей.

— Мы на планете с пятью солнцами! — по-детски беспечно и звонко рассмеялся гипнотизёр.

Радошу это не понравилось. Всё не понравилось — и он не мог объяснить почему, просто ощущал странную, но непримиримую неприязнь к этому неправдоподобному месту. И к Шульцу, который, вероятно, сам внушил им эти чужеродные видения каким-то дьявольским способом. «Теперь это изучают в университетах, а раньше за такое сжигали на кострах», — подумал он с затаённым раздражением.

— Нет, — со спокойной рассудительностью сказал Шварцшильд, если, конечно, это был действительно он, — свет не может так себя вести. И траектории этих звёзд совершенно неестественны.

— Если только в центре масс не спрятано что-то, что искажает их своим притяжением, — задумчиво изрекла Филатова.

Они спорили о расчётах — вчетвером. Шульц же был занят тем, что мгновенно иллюстрировал любое теоретическое предположение, как по волшебству меняя облик небосвода. Ещё и пальцами пощёлкивал. Цирк какой-то, в самом деле!