Перекрёстки Эгредеума

Сжав исхудавшую руку товарища и осторожно отцепляя её от полы пиджака, Радош ответил:

— Успокойся, Сцио. Я этого не допущу.

* * *

И вот теперь, скорчившись на койке в бедняцкой комнатушке, забытый всеми, брошенный, одинокий, погружённый в болезненные видения, знаменующие неумолимо приближающийся конец, Радош снова увидел её.

Упрямица, гордая упрямица, не поддающаяся исчислениям — эта система из пяти звёзд таила в своих недрах чудовищное зло. Она отчаянно скрывала его от взора очей и разума — но тщетно, ибо прореха тьмы в её сердце уже давно и бесповоротно была разверзнута самонадеянными глупцами.

И теперь только Радош мог её залатать.

Единственная надежда таилась там, где однажды он уже обрёл спасение. На планете-океане, залитой мягким оранжевым светом звезды с радостным именем Ме́рра.

И Радош стал искать её, блуждая взором мысленного телескопа по бескрайним просторам космоса, расстилающегося перед очами разума.

Конечно, люди давным-давно догадывались, что звёзды — это далёкие солнца и что вокруг них тоже могут обращаться планеты, вероятно, даже похожие на Землю, но до открытия таких объектов вне Солнечной системы оставалось более полувека. Собственное наблюдение Радош не мог считать научным, хотя и не сомневался в его реальности. Вот если бы он использовал осязаемые физические приборы — это другое дело, а созерцать нечто подобное исключительно в своём сознании — удел праздных мечтателей или сумасшедших.

Но он видел её, видел яснее, чем в любой настоящий телескоп — даже тот, что многие десятилетия спустя будет вращаться на околоземной орбите.

Планета близ ласковой Мерры. Наконец-то он нашёл её. Тихая гавань жизни, которой суждено предрешить судьбу многих миров — или всей Вселенной даже, — жизни несравненно более подлинной и полной, чем Радош когда-либо мог представить. Он чувствовал невыразимую связь с этой планетой, имя которой возникло в сознании само собой и показалось хорошо знакомым.

Эгредеум. На неведомом языке обитателей того мира это значит «Божественное Бытие».

Он шёл босиком по сырому песку, омытому неторопливыми тёплыми волнами. Небо имело цвет огня, и живые воды Первого Океана вторили его краскам. Влажный солоноватый воздух полнился густым и необъяснимым запахом свежескошенной росистой травы.

«Наверное, так пахнет счастье», — подумалось Радошу.

* * *

— Было ли это духовное видение потустороннего мира, воспринятого как данность? — вопрошал астроном сам себя, а безмолвный брат Теодор усердно записывал его рассуждения.

Лаге Йонстрём — или Сцио Ланрати — вот на кого он был похож.

— Скажу прямо: я до сих пор не знаю, создал ли я тот мир. Если даже это и было игрой воображения, неизвестно, играл ли я или играли со мной.

Стоило мне подумать о чём-то, и это представлялось взору — но так, словно было и раньше, только я не сразу разглядел.

Внутренним зрением видел я всё столь же ясно, как прежде здоровыми глазами видел внешний мир — если не яснее, — и другими чувствами не менее отчётливо воспринимал эту новую, неизведанную, но несомненную реальность.

Можно предположить, что моё наблюдение неким образом фиксировало определённое сочетание вероятностей в их последовательной реализации, что приводило к видимости такого мира, каким он был мне представлен. Или: результат наблюдения зависит от наблюдателя.

Радош никогда не был праздным мечтателем. Он всё ещё верил в непогрешимость своей первой и единственной возлюбленной — Науки. Он по-прежнему мечтал открыть юным умам её красоту.

Но разум учёного был поглощён проблемами устройства далёкого мира: синхронным вращением планеты вокруг ближней звезды, нестабильностью атмосферы, необходимостью наличия спутника. А ещё траекториями дальних солнц, в чьём облике угадывались пугающие очертания звёзд близ зловещей погибшей планеты под чёрно-красными облаками. Красный Альги́р, голубой Тау-Дреце́й, тусклый Энку́р и жёлтая Ицио́на, так похожая на земное светило. Значения множественных переменных требовалось подобрать с ювелирной точностью во избежание катастрофических последствий.

— Много времени ушло на то, чтобы понять: не нужно никаких расчётов. Все возможные параметры системы, их значения и сочетания уже содержатся в структуре мироздания. Вариант мира, не способный к воплощённому существованию, не будет чувственно наблюдаем, — вот и всё. Мне нужно только наблюдать.

Наблюдение в этом смысле тождественно созданию.

Наблюдение — это сгущение смысла до уровня чувств.

— Эти существа, эти образы… Это не сказка, но пусть станет ей. Моё последнее посвящение той, кому я отдал жизнь. Может, увлёкшись волшебными образами, кто-то сможет различить за ними то, что видел я: величие и красоту госпожи Науки, знакомство с которой освещало мой путь и подарило прозрение в пору слепоты… Брат Теодор, вы умеете рисовать?

В последнее лето Радош решил, наконец, объединить основы математики с невероятными историями воображаемого мира в сборнике детских задач, и великодушный бонифратр в подробностях перенёс его мысли и видения на бумагу.