Надо сказать, что вся история светописи – это история борьбы двух этих течений, и хотя очевидно, что прямая фотография бессмертна и, очевидно, является фотографическим мейнстримом, но тем не менее человечество, падкое на всевозможные выкрутасы и недальновидное по своей природе, периодически оказывается склонным признавать «искусством» другую сторону фототворчества – аранжированную светопись. Причем если массовое сознание наиболее близко воспринимает «китчевую» составляющую, то «эстеты» восхищаются оказывающейся со временем столь же наивной и безвкусной «концептуальной» фотографией. Особенно быстро это происходит в моменты смены технологий, когда начинает бросаться в глаза лубочное «рукоделие», вчера еще казавшееся мастерством.
И это происходит на протяжении всей истории бытования фотографии. Так, например, в начале века «фотохудожники» и критики, имена которых сегодня давным-давно забыты, откровенно издевались над Карлом Буллой, выставившим на фотовыставке 1912 года свои документальные снимки. Они называли его «жалким ремесленником» и говорили, что истинным искусством может быть «изящная светопись, выполненная настоящим художником» – под этим понималась тогда только пикториальная фотография.
Время все расставило по своим местам. Имя одного из родоначальников отечественной фотожурналистики сегодня хорошо известно чуть ли не каждому петербуржцу, а его оппоненты давно позабыты.
Нечто похожее происходит и в наши дни. Русский музей представляет свои залы для более чем сомнительных экзерсисов Ольги Тобрелутс, иллюстрирующей драмы Ибсена, а куратор отдела новейших течений ГРМ Александр Боровский формирует его фотоколлекцию из эклектичного набора непрофессиональных, а чаще всего и просто дилетантских фотоопусов, выдавая их за образцы концептуального искусства. Причем в это время собрания как живых, так и ушедших из жизни настоящих фотомастеров остаются без внимания, а то и просто погибают.
Начало XX века было ознаменовано определенным информационным бумом: иллюстрированные журналы, кинематограф – все это приобщало массы к новой визуальной информации. Определенную роль в этом процессе сыграли почтовые фотооткрытки, которые, безусловно, также формировали пресловутую «массовую визуальную культуру» XX столетия. Можно даже, правда, с некоторой натяжкой, сказать, что они были некими стоп-кадрами – застывшими прототипами современных мыльных опер, ориентированных на невзыскательную аудиторию, жаждущую «красивых» и понятных страстей.
Сегодня на эти «произведения искусства» невозможно смотреть без улыбки – подобные изображения поражают наивным примитивизмом.
Создаваемые в фотосалонах Парижа, Вены, Берлина, а изредка и в российских фотоателье эти открытки радовали обывателя и, по-видимому, доставляли ему определенное эстетическое удовольствие, оттого-то печатались они буквально миллионными тиражами и прочно вошли в быт европейцев. И до сих пор поражает их обилие – буквально в каждом семейном фотоальбоме и спустя столетие нет-нет да и натыкаешься на эти немудреные весточки из далекого прошлого.
И нам сегодня остается только догадываться, чем руководствовалась некая Шура, поздравлявшая с днем ангела «госпожу Адель Красавину», проживавшую в доме 4 по Лахтинской улице, изображением кудрявого карапуза, картинно затягивающегося толстой самокруткой, а давным-давно почившая в бозе Елена Андреевна приветствовала Константина Никифоровича Садковского, посылая ему открытку, на которой пара миловидных красоток сосредоточенно читала книжку, между тем как два картинного вида господина с букетами цветов терпеливо наблюдали за этим процессом.
Эти незатейливые сюжеты нравились обывателю и были однозначно понятны ему. Фотограф же, который их придумывал и исполнял, говорил с аудиторией на привычном ей языке, создавая некие мифы, а документальность фотографии лишь помогала ему в этом. И хотя нарочитость поз, рисованный фон в фотоателье, лодка, самолет или автомобиль, сооруженные из картона, или скалы из папье-маше вроде бы и должны были насторожить зрителя, но он охотно принимал эту условность, доверчиво всматриваясь в лица милых его сердцу персонажей.