Перекресток пропавших без вести

Ничего от нее не осталось. Только воспоминания, но ведь ученые уже не раз доказали, насколько зыбка и ненадежна человеческая память. Попроси двух прохожих на улице ее описать, и возникнут два портрета, два человека, или, если выражаться точно, две героини. Сколько прохожих, столько на свете было Елизавет Викторовн, и становится всё больше, потому что увиденная или нет ЕВ за столом на террасе, прохладной даже в жаркие дни (под полом – погреб с вареньем, к которому снизу подступают грунтовые воды, просачиваясь сквозь бетон); ЕВ на людной улице, среди весенней толпы в шуршащих нейлоновых куртках, в рубашках с мокрыми от пота воротничками, в открытых, несмотря на северный ветер, платьях; ЕВ в бликах окон, когда вдруг, без всякой причины вспоминаешь о ней и одновременно резко поворачиваешь голову, потревоженный гудком автомобиля; ЕВ, когда единственное, что пока знаешь о ней, – это звук ее имени, и так далее, но тому не подобное, – это разные явления, и если даже один и тот же человек поставит перед собой цель их зафиксировать, каталогизировать – как коллекцию стеклянных фотопластин в музее, для которых уже лет сто как во всем мире не производят соответствующего оборудования, но от этого они не теряют всякий смысл, а наоборот, становятся важными сами по себе, – то методологически особую ценность его воспоминания будут представлять в первые свои доли секунды, до того, как, не успев отдать себе в этом отчет, человек наложит один на другой контуры, и в создавшейся полупрозрачной толще исчезнут различия в цвете и форме глаз, осанке и походке, в возрасте, словах, биографиях. Чем ближе к той, нулевой отметке, когда происходящее превращается в память о себе (тут тоже речь идет об условности, вынужденном допущении, ведь любое разворачивающееся событие неоднородно и изначально включает в себя очаги прошедшего времени), тем менее антропоморфными оказываются запомнившиеся черты – лестница лиц при смехе, вереница глаз до заломленного горизонта при прощании, заглатывающие серый воздух пунктирные спицы при тревоге, и это, разумеется, далеко не всё. Если бы теоретически можно было продвинуться к корню воспоминания еще ближе, то контуров там уже не было бы, а только угадывающееся движение бесцветной бездны. В каком-то смысле как раз здесь, с другой стороны воспоминания, можно было бы говорить о единстве образа, но эта близость к объекту в большинстве случаев настолько труднопереносима, что не сохраняется в нашей памяти или, по крайней мере, там недоступна.

* * *

Начало события пришлось на утро четверга. Если кратко, то Елизавета Викторовна спасла мир, заметив – по некоторым признакам, – что ему угрожает опасность: не вторжение инопланетян на матово-переливающихся шарах, поначалу неотличимых от атмосферы, затем, по мере скачкообразного приближения, обретающих необратимую четкость и рассыпающихся по всему небу такими же бледными шарами-салютами; и не галактический взрыв, который зафиксировал бы телескоп, однажды отправленный астрономами к пределам вселенной – рассчитанная на условия космической вечности конструкция из засекреченного сплава металлов. Переданные им real-time изображения сияющих вихрей диаметром в миллионы световых лет, огненных вспышек-хризантем, ультрамариновых сполохов мчались волной в новом пространстве без координат. В общем, никаких драматических внешних воздействий и добавочных катаклизмов, разрушение проступило изнутри: в деталях, их смещениях и несоответствиях. Смещения и несоответствия – проявления живого мира, как пар, который затуманивает зеркальце, поднесенное к губам замершего человека – дышит! – но здесь шла речь о другом: едва заметная разница в ритме, интенсивности, контрасте с ожидаемым, и вот уже можно говорить о необратимой трансформации, перерождении (неточное слово, т. к. появившееся новое не живет, или живет до такой степени иначе, что все элементы прежнего мира, включая вспышки-хризантемы и наблюдателя, так и не увидевшего их изображения, оказываются с этим новым настолько несоотносимы, что даже не могут из него исчезнуть).

* * *