Переписка двух Иванов (1935 — 1946). Книга 2

3. С волнением и умилением слежу за тем, как развертываются «Пути Небесные». Она доселе яснее, определительнее, скульптурнее, чем он. [114]

4. Ваше описание «куличности, как таковой» во всей ее «куличавости» и «куличкиной пекомости» с духовно-духовым-духовкиным соблазном ароматов — смаковалось дома, а потом телефонно-Горно (т. е. оцупительно). [115]

5. [116]Клеветой Гадо-мовича — оказался подлинным клеветоном, исходящим от гада, мовящего гадости. «Блядуить» писун и сам знает, что гнуснословит. Горный прочел — говорит — «социальный заказ» от «начальства»; и говорит еще: «и было мне мои друзья — и кулишерственно, и тошно». [117]

Я бы ответил на это — да, барыня моя не велит: не имеешь, грит, права сообщаться с такими сосудами. Я ей говорю — «будь пкойны-с, — ведь я помойное ведро выношу и потом его, вонючее, собственной лапой мою, значит, мою самую помою, дак и тут то же, будь пкойны-с»; а она не дозволяет. Говорит — «пиши о ихнем духе — а о гадо-мовиче не смей». Оно действительно, и в несвященном писании сказано «да не наступиши в шпинат»; а тут шпинат не то что птичий или собаче-бараний, а как бы уже самый кошачий («барбон, экскюзе»). [118]

6. Того относительно, что мое слово «водительно» — этого не вижу! Для кого? Оно только для Вас «сопроводительно». Да еще повод для всевозможной сволочи раздразнительно и к лаю побудительно. А сволочь бывает разная; но всегда безобразная. И несет она разное, несу-разное. Право же, у меня такое чувство, что всякий мой опус — есть вроде побуда для надругаемости со стороны врагов и повод для друзей оказаться в «хате с краю». Только выставляешь себя в качестве уличной тумбы, которую всякая собачонка понюхает и потом (нехотя, через силу, все уж вылила, дура!) — обмочит («бардон! экскюзе!»).

7. Молодцы «дворяне». Радовался, что они Вас утешили! Тто-тто!

8. Спасибо Вам за исполнение моих двух просьб. Рахманинов говорит в таких случаях «огромное благодарствуйте»… Известили Вы меня о сем — изумительно.

9. В Бремене и Лемго [119] говорил 4 раза о религиозных преследованиях коммунистов и о победе православия; а также о мировых планах коминтерна.

Здесь 23-го читал публ<ичную> лекцию «Россия в русской поэзии» с бесчисленным множеством русских стихов. Прием был горячий, народу немного, доход ничтожный — на Ваши деньги 150 франков. А лекция была неплохая; и стихи я читал креко. [120]

Евреи говорят «у-битки»…

10. Ваши «эксцсы» [121] о радикальных словоблудах — великолепны до отврата, значит — художественны.

11. В одном месте хочут мне заказать книгу:

Шмелев—Бунин—Ремизов—Мережковский—Алданов—Краснов—Куприн.

Листов 10–12. Чтобы ее можно было потом на языки переводить. Откуда это, не скажу пока. Но кажется все на мази. За лето отработаю.

12. Думаю написать о Няне. Но — погодя. Пущай выйдет книгой.

13. Кто писал Вам из Милана?

14. На отдельной странице о Кандрюшке и Б<артельсе>. Т. е. о Няне.

Душевно Вас обнимаю и целую ручки Ольге Александровне.

Напишите!

Ваш Иоанн (имя ему).

О Няне.

Б<артельс> читал кандрюшкин перевод Няни. Говорит, язык ее перевода плохой. Она переводит на тот язык, который знает плохо и неверно, многое вымучено; в поток рассказа никак не попадешь; этот перевод, выпущенный на рынок, только навредит Шмелеву и распространению его книг.

Мне он кандрюшкиного перевода Няни не показывал и я его совсем не видал.

После этого он был у Лютера. Лютер о кандрюшкиных переводах дал тот же отзыв, что и я несколько лет тому назад (о переводе Форфрюлинга, т. е. Истории любовной). Она плохо понимает русский текст! Не поняв — или просто пропускает несколько фраз, или упрощает и оплощает непонятное место. Многое совсем не верно переведено. Художеств<енных> достоинств никаких. Немецкий текст плох. Словом — скверный перевод.

Б<артельс> написал Кандрюшке очень вежливый отказ; мне он был сообщен по отправлении и мною найден просто деликатно-элегантным.

Сегодня Б<артельс> звонит мне и читает по телефону заносчивый до наглости ответ Кандрюшки, совершенно в том роде, как она прислала мне письмо года три назад в ответ на мою критику. Она домогалась тогда от меня рецензии на перевод Истории Люб<овной> — а я ответил ей, что лгать в рецензии не могу, а хулить ее перевод не хочу, чтобы не повредить книге. Она ответила мне рвано-собачьей злобой, улично-базарным тоном сорвавшейся барахольщицы. Теперь то же самое с Б<артельсом>.

Б<артельс> пишет Вам одновременно. Он обсуждал с Лютером план — выпустить Шмелева вовсю. Фишер уже согласился уступить ему Солнце мертвых, а Л<ютер> согласился его отредактировать до лоска. Затем Б<артельс> хочет перенять Чашу и тоже обработать. Выпустить Няню и стать Вашим главным издателем при содействии Лютера. Если швейцарец возьмет сдуру перевод Кандрюшки — то это испортит здесь.