Переплет

Я искоса взглянул на него, и от моего покоя не осталось и следа. Этот голос, это лицо без маски… Знаю ли я этого человека? Нет… И вместе с тем я знал его гораздо лучше, чем того, другого; именно этого Дарне я знал всегда, с того самого момента, как впервые увидел.

Прогоняя пробежавший по спине холодок, я подтянул колени к груди и поежился.

– Замерз?

– Начинает холодать.

– На солнце теплее.

– А мне здесь нравится. – Мы коротко переглянулись и улыбнулись друг другу; потом он снова отвел взгляд.

После долгого молчания он спросил:

– Ты голоден?

– Нет. А ты?

– Не очень.

Мы снова замолчали. Клякса залаяла и заскулила, и мы машинально повернулись к пролому в стене. – Лягушки, – пояснил Дарне. – Хорошо, что она привязана.

– Это уж точно.

Вяхирь сонно окликнул подругу. Внизу рыба показала спинку и снова нырнула на глубину, оставив после себя серебристую дорожку на зеленой воде. Я попытался вернуть ощущение покоя и пустоты, которое испытывал всего минуту назад, но рядом с ним это оказалось невозможно.

– Послушай, Эмметт…

– Что? – Мой голос прозвучал резко, как нежданная атака. Мы неподвижно смотрели друг на друга.

– Хочу, чтобы ты знал, – промолвил он, осторожно выговаривая слова, точно диктовал письмо, – если тебе захочется сделать вид, что ничего не произошло…

Я заметил грязь под ногтями и сосредоточенно принялся вычищать ее.

– Ты этого хочешь?

– А ты?

– Я спросил, чего хочешь ты. – Мне не хотелось смотреть на него, но я все же не удержался. – Насчет меня не переживай, Дарне. Желания крестьян просты и примитивны, их легко удовлетворить.

– Прекрати! – Он поднял руку, точно готовился отразить удар. – Да что с тобой? Я лишь сказал, что…

– Что хочешь сбежать. И все это ничего для тебя не значило. – Я ненавидел себя за то, что произносил эти слова вслух.

– Не будь дураком. – Он посмотрел мне в глаза. Я стиснул зубы и постарался выдержать его взгляд. Если я позволю ему увидеть, что чувствую сейчас, это станет для меня последним унижением.

Не знаю, чем я себя выдал, но у меня ничего не вышло. Он вдруг расплылся в широкой и счастливой улыбке.

– Так значит, ты не хочешь обо всем забыть? – проговорил он. – Хорошо. Потому что я тоже не хочу.

Мне стало трудно дышать. А потом что-то внутри меня рассыпалось: как будто давно расколотый горшок, который кто-то склеил заново, упал и раскололся, задетый чьей-то неосторожной рукой. Я тоже рассмеялся.

Прошло немало времени. Он потянулся и погладил меня по щеке тыльной стороной ладони, и этот жест заставил мое сердце кувыркнуться, как и все, что он сделал в тот день.

Много позже, когда самый длинный день наконец померк и превратился в ночь, мы разошлись по домам, спотыкаясь, как пьяные, и поцеловались в темноте на перекрестке, прежде чем расстаться. Я помню этот поцелуй, отчаянный и долгий; нам так не хотелось отпускать друг друга, что на губах остались синяки. А может, это было потом, следующей ночью, когда я тайком выбрался из дома в летнем сумраке и встретился с ним снова? Время, тягучее, как мед, замедлило свой бег. Дни после Солнцестояния, когда Альта еще дулась, слились в один сверкающий день. Ничего не изменилось, но все стало другим; жизнь шла своим чередом, сладость била через край, и все казалось одновременно обычным и удивительным. Он помогал мне в работе – мы работали вместе на жаре, раздевшись до пояса и обливаясь потом; потом делали передышку и пили имбирное пиво, что приносила нам мама. Он пил так быстро, что чуть не захлебывался, вытирал рот рукой, смотрел на меня и улыбался. А потом, потом, потом… Однажды в сумерках – то ли закатных, то ли предрассветных, до или после, точно не помню – он взял меня за руку, и наши пальцы переплелись; после мы лежали под звездами, и я с колотящимся сердцем целовал его в лоб – странно, что сердце билось так отчаянно после всего, что мы сделали, но я все еще боялся отпугнуть его. В тени замковой стены он сорвал розу и вставил в петлицу моей рубашки, а когда я укололся шипом, наклонился и слизнул крошечную каплю крови с моего пальца.

Жарким днем – был ли то наш последний день, прежде чем Альта его простила? – мы урвали час наедине в руинах замка, и он повернулся ко мне и с нежностью, заставившей меня вздрогнуть, сказал:

– Может, теперь будешь называть меня Люцианом?

– А разве я не называл?

– Нет. Ты всегда зовешь меня Дарне. И это как-то… странно. – Он улыбнулся. – Особенно когда ты говоришь «Дарне» и следом – «умоляю, еще».

– Заткнись, Дар… Люциан. – Я ткнул его локтем в бок. Он смеялся. – А как же Альта? Она заметит. И спросит, с каких это пор мы зовем друг друга по имени.

– А это важно?

– Да. – Я выпрямился. – Нельзя ей рассказывать.

– Конечно, нельзя, глупец ты эдакий. Я не то имел в виду. – Он тоже выпрямился и повернулся так, чтобы видеть мое лицо. – Никто не должен узнать о нас. Никогда.

– Да знаю я! Потому и сказал…

– Ладно. Тогда продолжай звать меня Дарне. – Он встал и зашагал прочь.