Пересекая Африку

Пропадал день за днем, приводились детские отговорки всякого рода, спрашивали совета у колдунов, у жен идола Кунгве а Банзы и покойного Бамбарре — они давали ответы столь же двусмысленные, как ответы дельфийского оракула. Касонго не мог или не хотел решиться на выступление, пока в конце концов я не пообещал ему винтовку (которую он клянчил почти ежедневно), как только начнется наше движение; и, убежденный таким образом, он 21 февраля отправился в Тотелу.

Столь же трудно было вытолкнуть в дорогу Алвиша, но 25-го мы все же в самом деле сдвинулись с места и после шести страшно медленных переходов с тремя днями стоянки прибыли в Тотелу, где и нашли Касонго с большим числом варуа. Но для начала строительных работ ничего не было сделано.

В этом переходе с Алвишем меня сверх всякой меры возмутили те способы обращения с несчастными рабами, какие я увидел. Я не колеблясь утверждаю, что в этом отношении наихудшие из арабов — ангелы в сравнении с португальцами и теми, кто ходит с ними. Если бы я не видел этого лично, то едва ли поверил бы, что какие-нибудь люди могут быть так бессмысленно и зверски жестоки.

Вся организация каравана Алвиша была плоха — с начала и до конца. Ядро состояло из небольшого числа его собственных рабов и носильщиков, нанятых им в Бие. Основную же часть составляли независимые отряды из Бие, и было также несколько человек из Ловале[212] и Кибокве[213], присоединившихся к каравану по дороге, с тем чтобы идти в Уруа захватывать рабов. Этих чужаков, которые все были с ружьями, поощряли к нам присоединиться, дабы увеличить внешнюю силу каравана. Среди них не было дисциплины, а над ними — власти, и они постоянно мешали каравану, когда на совещании о том, идти или стоять, их иной раз присутствовало до сотни. При отправлении из ставки Касонго караван насчитывал сотен семь человек, но до выхода из пределов Уруа эти люди набрали больше полутора тысяч рабов, главным образом насилием и грабежом.

Как раз перед маршем к Килембе я совсем случайно услышал, что в Каньоку на границе с Улундой отправился отряд и что нам придется задержаться, пока они не вернутся. Я решительно требовал послать гонцов, дабы тех отозвать обратно, но сделано это было лишь после нашего прибытия в Тотелу.

Когда я покидал дом Джумы Мерикани, где за время своего долгого пребывания испытал величайшее гостеприимство, он дал мне в подарок бисера, два козьей кожи мешка доброй муки и один — риса, дополнив таким образом те многие благодеяния, которыми меня одарил. И пока я был в Тотеле, Джума постоянно присылал мне рис — так много риса, что мне его хватило до Бие.

Скоро сделалось очевидно, что, ежели строительные работы предоставить Алвишу и его пестрой ораве, пройдут годы, прежде чем дом будет завершен. Итак, я поставил на работу своих людей и закончил его в три недели (исключая штукатурку и украшение стен, что было сделано женщинами Касонго под руководством фуме а копны). В начале апреля дом достроили, но о каньокском отряде ничего не было известно. Поэтому я послал небольшое число своих людей с несколькими из Алвишевых попытаться установить, что с ним случилось.

Касонго скоро устал от — пребывания на одном месте и стал уходить в разбойные экспедиции, сопровождаемый Коимброй и головорезами, принадлежавшими к каравану Алвиша, которые надеялись таким путем набрать рабов. Я настойчиво уговаривал его дать мне каноэ, чтобы я смог спуститься по Ломами и таким образом попасть снова к Конго. Но мои попытки не имели успеха, и я должен был день за днем оставаться в бездействии.

Апрель миновал без — всяких признаков возвращения отряда из Каньоки и каких бы то ни было событий, о которых стоило бы рассказывать.

Кое-кто из моих людей, страшась предстоящей дороги, дезертировал и нашел было спасение в лагере Джумы Мерикани. Однако он прислал их обратно ко мне, сообщив для сведения прочих, столь же малодушных, что всех дезертиров немедленно станет возвращать мне, если это будет возможно, либо же содержать их в цепях, пока он, Джума, не вернется на Занзибар, где передаст их для наказания английскому консулу. Но, я полагаю, ради такой перспективы очень многие дезертировали бы.

Время на протяжении этой долгой задержки шло самым тягостным образом, и я счел необходимым найти себе занятие, чтобы не впасть в отчаяние от раздражения и скуки. Многие, в противном бы случае тоскливые, часы были заняты писанием, рисованием, наблюдениями луны и их обработкой, переписыванием из дневников маршрутов и метеорологических наблюдений. Вечерами я частенько выходил с — ружьем, и цесарки с лесными голубями, которых я приносил, были желанным добавлением к запасам моей кладовой. А случайное посещение фуме а кенны тоже как-то разнообразило монотонность моей жизни.

Я занялся также сбором словаря — кируа и расспросами о нравах и обычаях народа. И таким-то путем познакомился с церемониалом, соблюдаемым при погребении вождя Уруа, церемониалом, который, вероятно, не имеет себе равных — по жестокости.