Переселение. Том 2

Однако это не значило, что если бы Текле Божич вздумалось явиться в Киев (однажды она грозилась, что поедет за ним в Россию), он женился бы на ней. Несмотря на то, что в те времена вдовцы женились обычно на женщине лет на двадцать моложе, а то и больше.

Исакович никогда бы не попросил руки Теклы.

Между ней и им стояла тень. Не покойная его жена, а ее родная мать!

По мере того, как шло время, он все отчетливей чувствовал, что на пути в Россию прошел мимо своего счастья, которое нашел бы с этой девушкой. Исакович не мечтал ни о женщинах, ни о страстях, ни о чувственных наслаждениях, он жаждал радости.

И Евдокию Божич, если бы она приехала в Киев, чего он сейчас побаивался, — он встретил бы совсем не так, как можно было бы предположить после рассказов о ней Ракича.

Толста как бочка. Настоящая хрюшка!

И хотя сербские офицеры из Срема и Потисья не требовали в то время от своих жен, чтоб они походили на венок, но сами они были статные, красивые, молодые и знали, что в женщине красиво и что уродливо.

Бочка, хрюшка — были не те слова, которые шепчут любимой и желанной, в их словаре звучали иные слова, такие как: губки, бровки, ножки, розочка, звездочка и амур.

Им хотелось, чтобы их жена, пока она молода, была тонка в талии и стройна как ель. Что случилось с Евдокией? Почему она стала как бочка? Он не знал. Хотя подобные случаи Павлу были известны.

Многим сирмийским гусарам выпало на долю стать истинными мучениками в браке. Но они молчали. Злой рок, какое-то колдовство порой очень быстро превращали их жен из бутона в розу, а потом в корову. Порой эти женщины, такие очаровательные при первой встрече, после первых или вторых родов становились толстыми, как медведицы, и что было хуже всего, сами они, бедняжки, даже не замечали этого.

Корова самодовольно улыбалась, думая, что ее улыбка чарующа!

И следовала за стройным, как тополь, мужем, словно баржа за кораблем.

Любовницы кирасиров в Темишваре, в большинстве своем венки, первые заметили и разгласили эту особенность сербских супружеских пар, нахально показывая пальцем на стройного красавца мужа и на толстую, точно поросую свинью, жену, идущую раскорякой с ним рядом.

Мужья не видели в этом ничего смешного. Их это весьма огорчало!

Венки же считали величайшей несправедливостью, что у подобных женщин такие красивые мужья, в то время как лысые греки и фракийские валахи в Темишваре и Неоплатенси ведут связанных с ними гирляндой роз, верней узами брака, красивых смуглых гречанок, стройных, точно увитая фиалками мраморная колонна. Подобное же явление замечали и сербские рубаки в Вене. Тщедушные, кривоногие Гарсули — с лысинами под париками — вели к себе в супружескую постель обворожительных блондинок с фарфоровым телом или венгерок, славящихся своей фигурой и страстностью.

Все были недовольны.

И все-таки эти красивые сербские кавалеристы, сирмийские гусары потисской милиции хранили верность своим толстым женам, так как видели в этом непостижимое чудо, страшную метаморфозу, посланную им как испытание.

Они не покидали подурневших жен, народивших им детей.

Часто эти несчастные женщины плакали, словно сами были в том виноваты, и, глядя на то, что делает с ними бог, пытались скрыть свое уродство. И только смотрели испуганно на мужей своими большими черными глазами — это было все, что оставалось от их красоты.

И глазами своими они походили на коров — вот-вот жалобно замычат. Они стеснялись появляться на людях рядом с красивым мужем, стыдились своего обезображенного тела, стыдились предаваться любви. Избегали близости с мужьями. И молча сидели как каменные, держа ребенка на коленях.

К счастью, зеркала в ту пору были весьма редки, и в бедных сербских домах мало кто из женщин мог видеть свой отвислый живот и толстый зад.

Еще хуже было их мужьям. Сербские офицеры графа Марули, графа Валлиса, барона Энгельсгофена долго оставались красавцами, а к пятидесяти годам становились и того краше. Выразительные лица, жесткие черты, словно выбитые на серебре медали, большие темные красивые глаза и шелковые, тронутые проседью волосы.

Они были в расцвете сил, а их жены — уже старухи.

После встречи с фендриком Ракичем Павла охватило смятение и несколько дней он колебался между желанием укрыться от Евдокии и никогда больше не давать о себе знать и жалостью, подобной той, которую вызывает заходящее солнце. Под ее влиянием он готов был даже осенью ехать к Евдокии и привезти ее в Киев, а там будь что будет.

И хотя, судя по рассказам Ракича, она стала бочкой, в глазах Павла она продолжала оставаться невиданной красавицей, какой она была тогда, когда он впервые ее встретил. И у него сжималось сердце от горя при мысли о том, какой она стала сейчас.