Переселение. Том 2

Досточтимый Павел Исакович — ныне уже Волкович — остался в Киеве после отъезда Трифуна в Миргород один-одинешенек. И для него, привыкшего жить с родными в семье, как живут ласточки или волки, это одиночество оказалось намного тяжелей одиночества, которое он испытывал раньше среди своих домашних.

Дом купца Жолобова опустел, умолк смех, раздавались лишь тихие шаги служанок и слуг да тяжелый топот Павловых сапог, что глухо отдавался на липовом полу, словно кто-то стучал в калитку.

Август в том году в Киеве выдался жаркий, и все окна в домах были всюду распахнуты настежь. Разгуливал ли Павел по комнатам или сидел в тени под деревьями, перед ним неизменно открывался вид на реку, ивняки, перелески, ряды тополей, паромы и бескрайнюю зеленую равнину на противоположном берегу.

С восхищением и изумлением Павел наблюдал за чудесными переливами плавно и раздольно несущего свои воды Днепра; ночью, утром, в полдень, вечером он принимал другой вид и был другого цвета — то серебрился в лунном свете, то отливал золотом в лучах заходящего солнца. И только, подойдя совсем близко, Павел слышал, как он шумит и рокочет.

«О чем он рассказывает? — думал Павел, глядя как-то вечером на Днепр. — Что напоминает? Смех или плач?»

Настоящим чудом казались ему бесчисленные паромы, челны и парусники с белыми крыльями парусов, изо дня в день бороздившие его воды. И долгий-долгий ряд словно застывших тополей. И бескрайняя зеленая украинская степь в вечернем румянце заката, вместе с которым на землю опускался покой.

Все это, — размышлял задумчиво Павел, — так похоже на них, Исаковичей. Мечутся, приходят, уходят, смеются, плачут, и никто не знает, кто их гонит, чего они ищут и как отыскивают свой путь, спокойные, огромные, намного больше людей.

Томясь от безделья, он сидел дома, как в свое время сидел, попыхивая трубкой, Трифун в Махале, когда почувствовал развал семьи. И Павел не расставался сейчас со своими трубками и вечно сидел в облаке дыма. В доме будто все вымерло, никто к нему не приходил, никто не нарушал его одиночества.

В жизни его теперь все устоялось.

После стольких мук, испытаний, борьбы, шумных ссор и дрязг, разлук, разговоров и договоров, прошений он достиг желаемого — попал в Россию, куда стремились Исаковичи уже годами. А все то, к чему он все это время мысленно себя готовил, пошло прахом, развеяно ветром. И эти его разрушенные мечты наводят грусть, хотя они и невидимы, как невидим ветер. Он подбил братьев уехать из отечества, а оказалось, что путь этот привел ко многим бедам. Петр, обезумев от постыдной ревности, теряет все, что было у его жены; Варвара родила полумертвого ребенка. Другим человеком стал Юрат, ради повышения в чине он, кажется, готов бросить и жену и детей. Анна до самой смерти будет тужить о потерянной любви и плакать по своей матери. А Трифун, старый хрыч, убей его бог, прежде примерный, седовласый и почтенный отец семейства, превратился в жеребца.

А сам он?

В нем живут его дед и отец, ушедшие с австрийцами из Сербии, от них — его бунтарство. Они не могут смириться с ложью венского двора, христианского мира, который вовсе и не христианский, не могут смириться с турками в своей Мачве, плачут по своей Сербии, которую с тех пор, как ушли из Срема, и не видели. И что? Разве их несчастный народ, уйдя из убожества и мрака, не утонул в болотах Бачки, в Сирк-Баре, куда поселили попа Тодора? Или, может, Сирк-Бара в христианском государстве превратилась в эдакий райский уголок, в котором цветут цветы и жужжат пчелы, краснеют маки и зреет желтая тыква?

А когда миновали войны, им предложили стать паорами.

И что ж? Надели они сверкающее оружие и победоносно вернулись с войны, подобно архангелам в серебряных касках, на свои земли?

Черта с два!

Пришли разрозненными кучками, как голодранцы, как нищие.

Даже Виткович, даром что бригадир, ждет жалованья восемь месяцев!

А Сербия?

Прибывают из Токая в штаб-квартиру люди с Савы и говорят, что в Сербии сейчас мир и тишина, но для тех, кто защищал Вену, кто последним отступал под натиском турок, кто первым, не щадя своей жизни, подошел к Белграду, для тех возврата нет.

Умолкли барабаны янычар, но турки остались в Сербии, и, когда заходит солнце, там по-прежнему славят Аллаха муэдзины, как славят уже триста лет.

Соплеменники опять забились в землянки, а их села превратились в пепелища, и не звонит больше ни один колокол. Нет и попов, чтобы утешить умирающих и похоронить умерших. А новые, прибывшие из Греции, даже живым молитвы читают по-гречески.

К тому ж дерут деньги с бедняков, и когда родится человек, и когда испускает дух, покрываясь смертным потом.

Однако никто здесь, в Киеве, Сербией не интересуется.

А посылают их сторожить польскую границу.

И даже слухи ходят, будто великий князь Петр собирается их муштровать по-прусски{44}, чтобы затем передать прусскому королю.

Все оборачивается не так, как загадываешь.

И здесь, в России, все получилось не так, как он ожидал.