Переселение. Том 2

Перепуганный и огорченный приснившимся сном, он, еще не совсем придя в себя, спрашивал, почему порой так искрятся и сверкают звезды? Правда ли, что когда падает звезда, кто-то покидает мир? Неужто смерть, о которой поп Михаил толковал утешительно, как о сущем пустяке, как о песчинке, такое событие, что уход одного-единственного человеческого существа отмечается исчезновением звезды на небе?

Под вечер того же дня в штаб-квартиру пришло сообщение, что в Миргороде умер сын премьер-лейтенанта Петра Исаковича.

Павла как громом поразило. Сон был в руку.

«Так, — думал он, — будет прерываться и продолжаться жизнь Исаковичей и здесь, в России, где неизвестно, что их ждет, и где все идет не так, как они думали и надеялись. Перед ними — неведомая даль».

Исаковичи, покинув сожженную Сербию, разбрелись по Срему и Темишвару, а теперь разбредутся, конечно, и по Киеву.

Его братья Юрат и Петр и их жены молоды и у них, наверно, родятся еще дети, и они еще будут радоваться и звездам и луне. Только он один останется одиноким бездетным вдовцом.

С ним умрет одна из лоз Исаковичей.

Женщина, которую он любит, мертва.

И ребенок их тоже мертв.

Смерть сына Петра впервые вызвала у Павла Исаковича ощущение, что вдовство недостойно человека и что оно великое горе и несчастье.

Он вспоминал, с какими трудностями его семейные братья собирались в дорогу и все-таки уезжали весело. Юрат, Анна, Петр и Варвара покидали Темишвар, смеясь над дурными снами и дурными приметами.

Смеялись над тем, что уезжают по календарю Юрата в июле, а по Варвариному, католическому, в августе. Даже это казалось им забавным.

А Павлу сборы в дорогу его нищих соплеменников, сопровождаемые руганью, пьянками, ссорами, представлялись ужасными.

Его держали в Киеве точно в тюрьме.

А Юрат и Анна, Петр и Варвара, и даже сумасшедший Трифун укатили точно на свадьбу. Время в ту пору стояло погожее. Садились они на лошадей или в повозки с легкой, хоть и чуть грустной улыбкой, с которой молодые пары отправляются в путь или переселяются.

В последних числах августа Павел с утра до вечера торчал в конюшне.

У него было несколько слуг, но он собственноручно расчесывал хвосты и гривы своих вороных, которых уже знал весь Киев.

Целые дни Павел проводил на своем дворе.

Жизнь для него, казалось, остановилась.

Однако, как это часто случается, вдруг все сдвинулось с мертвой точки.

Совершенно неожиданно на третьи сутки после сообщения из Миргорода о смерти сына Петра Костюрин в день Александра Невского весь киевский гарнизон погнал в церковь.

Совершенно неожиданно Исакович, хотя он и числился больным, попросил разрешения присутствовать на смотре. Костюрину это понравилось. И он распорядился, чтобы Исакович находился среди офицеров штаба.

Таким образом, Павел видел маневры в окрестностях Киева и Миргорода, начавшиеся в среду седьмого сентября, в день святого мученика Созонтия. Видел он в Бахмуте и свой уже готовый дом из липового дерева, срубленный по заказу капитана Укшумовича, того самого, с которым он покупал у татар лошадей и перепродавал их в Киеве. Дом стоял в балке среди акаций.

Вокруг росли кукуруза и подсолнухи выше человеческого роста.

С крыльца открывался вид на Бахмут. А за ним раскинулась необъятная степь.

Павел намеревался провести в нем зиму.

Поскольку Павел был прикомандирован к штабу и присутствовал на смотре, то, находясь возле Витковича, он видел в тучах пушечного дыма на Ингуле и притоках Днепра Глубочице и Лыбеде и маневры воинских частей.

Костюрин на этих речушках обучал солдат стычкам на понтонах и штыковому бою.

При одной такой карусели конницы и пехоты Павел углядел в пятидесяти шагах от себя Трифуна.

Тот сошел с лошади и с саблей в руке вел в атаку роту гренадеров, которых во время боя, то есть маневров, взял под свою команду наряду с ахтырцами.

День выдался невероятно знойный и душный. Трифун шагал сквозь тучи пыли под удары барабанов, как на параде. Треуголку он потерял, и его рыжие волосы спадали на лоб, а косица болталась на шее. За ним, отбивая шаг, маршировали триста солдат и как безумные кричали: «Ура! Ура!» Неодолимой стеной они наступали на какой-то лесок.

Никогда еще Трифун не был одет так блестяще.

Он шел в обтянутых лосинах, словно танцуя.

Сапоги его были начищены до блеска.

Сабля сверкала.

Он казался моложе на двадцать лет.

Позже офицеры рассказывали Павлу, что у Трифуна молодая любовница, барышня, которую он выиграл в фараон и теперь прячет у себя в шатре.

Костюрин в своем бюллетене для Коллегии дважды упомянул Ахтырский полк.

Павлу довелось увидеть на Ингуле и Юрата.

Его эскадрон застиг врасплох пехоту из шанца Крылов, загнал ее в реку, и солдаты бежали вдоль песчаного берега (глубоко в воду они зайти не могли), как стадо овец. А Юрат немилосердно их преследовал, врезавшись в перепуганную толпу спотыкавшихся людей, и, хотя это были только маневры, с каким-то зверским упоением молотил их плашмя саблей.

Павел с отвращением смотрел на вошедшего в раж широкогрудого толстяка, которому никогда не дашь его тридцати лет, будто он уже достиг полковничьего возраста.