Переселенцы и Новые места. Путевые заметки.

— Достопочтенный господин, — говорит он мне, — кара Господня постигла нас, а мы вместо того, чтобы смириться, чиним пакости. Вот, пред вами господин сельский староста. Ужели ты староста, станешь отрицать, что взвел на меня ложь, будто я, ваш староста церковный, вкупе с просвирней, наживаюсь на просфорах? — Старик вдруг падает на колени. — Вот так пал я ниц перед владыкой преосвященным. Несправедлив донос их, сказал я, о владыко; ложен он и внушен сатаной; приговор же о смещении меня с церковных старост подложен, ибо писали без ведома неграмотных, как например...

— Ну, ну! — рычит невыдержавший староста.

Старик вскакивает с колен.

— А Подшибякина так не записали? — восклицает он уже совсем другим тоном. — А Тетерюка не писали? А в трех местах Закулюкина не писали? А знаешь-ли, что за это полагается уголовное и исправительное наказание?

И пошли, и пошли выворачивать деяния одно уголовней и скверней другого. Старик оказался по этим обличениям укрывателем беглых, а староста украл хлеб, выданный поселку на обсеменение.

Вот изба кулака. Хозяин — молодой, белый, розовый, с шелковистой светлорусой бородой и жидко-голубыми хищными глазами. Баба у него некрасивая, но рослая, свежая и видимо влюбленная в красавца-мужа. Этот — владимирец. Весною он вызвал к себе тетку — «девицу», у которой имеются деньжонки. Тетка худа, как щепка, и плакса; говорит басом; ухватки угловатые и нервные.

— Ох, наказание Господне, ох наказание! — причитает она на своем владимирском наречии, прижимая худые руки к плоской груди. — Батюшка-а, глядеть на народ-от, душа болит! Хлеба-те погорели, трава-та сгибла... Ходят, голубчик мой, чуть утречко-то рассвенет, ходят под окошками-те, Христа ради просят: дай хлебушка, да-а-ай!

А пуще жаль баб в тягостях да деточек-ангелочков. Чем провинились, чем Господа прогневили!

— Тетенька! — многозначительно окликает хозяин, —  но видя, что я не тягощусь причитаньями тетеньки, оставляет ее в покое.

Вот и еще мужик, у которого есть хлеб — Шадринский великоросс. Среднего роста, с большой головой, благородным прямым профилем, лет шестидесяти, но еще темноволосый, худощавый. Лицо нервное, время от времени оно то тем, то другим мускулом дрожит. Взгляд тяжелый, но не потерянный, глубоко печальный и думающий.

— А у тебя есть хлеб?

— Есть, тысяча пудов, коротко и ясно отвечает он.

Домашние с тревогой взглядывают на него.

— Зимою по два с полтиной продавать будешь?

Глаза старика на мгновенье приоткрываются. В них виден ужас.

— Сохрани Бог! — восклицает он и роняет голову на грудь, задумываясь еще глубже.

Домашние смотрят на него еще тревожней.

Что думает он, что задумывает? И кто он, эта большая, благородная, старая и видимо измученная голова? Некрасовский-ли Влас, накануне покаяния, или и всегда он был «справедливым» мужиком? Что мучит его: собственные грехи, или беда и грехи народа?

А вот и сельский сход. Сошлись провожать начальство, на котором сосредоточены все надежды. Сомкнулись кругом. Впереди — круг широких грудей, а дальше головы, головы, головы... Все без шапок. Баб прогнали, чтобы без толку не выли. Все молчат.

— Чего собрались, почтенные?

На мгновенье молчание. Потом груди всколыхнулись, головы зашевелились.

— Да проводить тебя. Попомни ты об нас: сам ведь видел, что делается.

Начальство отвечает. Начальство обнадеживает — лица яснеют. Начальство кончает ободрительной шуткой, толпа засмеялась. Заискивающе смеется однодворец; смеется с видом ценителя остроумия туляк; смеются сангвинические великороссы, которым ни почем сменить в пять минут десять настроений; подумав и поняв, умыльнулись лупоглазые, умные мордвины; вслед за «миром» улыбнулись малороссы. Один только не смеялся, — шадринский богатый мужик. Его лицо дрожало уже все. Он пристально глядел на начальство, губы его шевелились, он чуть-чуть не сказал чего-то... Что хотел он сказать?..

Из поселков в Троицк.

У Троицка сходятся Туркестан, Сибирь и Уралье (извините за новое слово: Уралье). В юго-западном углу Троицкого уезда начинаются среди уральских холмов-гор, в 2-3 верстах одна от другой, две реки: одна — всем известный Урал, другая — никому неизвестный Уй. Урал, сначала увеличиваясь притоками, потом, южнее Оренбурга, высыхая от средне-азиятских, не уступающих тропическим, жаров, доползает до Каспия. Уй у станицы Усть-Уйской впадает в Тобол и несет свои воды в полярный океан.

И Уй, и Урал родятся в уральской горной стране, которую именуют горным хребтом.