Перестройка как русский проект. Советский строй у отечественных мыслителей в изгнании

Другое дело, не понимали мы, сторонники реабилитации индивидуальной (семейной) или групповой организации труда в рамках общественной собственности, а затем, уже в эпоху перестройки, сторонники возрождения фермерского труда в России, в частности, Юрий Черниченко, а позже сам Михаил Горбачев, что советский колхозник в третьем, четвертом поколении не сможет уже по-другому, не по-советски, то есть самостоятельно работать на земле. Сегодня Путин часто говорит о том, что сталинская насильственная индустриализация «убила русского крестьянина». И он прав. И дело не только в том, что до Сталина и во время коллективизации советская власть целенаправленно физически уничтожала крепкого, зажиточного крестьянина, то есть того, кто мог самостоятельно организовать свой труд на земле, работать эффективно, добиваясь высоких результатов, взвалить лично на себя всю ответственность за результаты своего труда. Игорь Шафаревич, сравнивающий большевистскую коллективизацию села с колониальным завоеванием, когда покорение народов сопровождается прежде всего уничтожением их элиты, их ядра, наверное, прав. А если учесть, что крестьянство у всех народов является и генетическим и культурным ядром нации, то сознательное физическое уничтожение крепкого крестьянина на самом деле было объективно направлено на уничтожение российской нации. Надо понимать, что применение марксистского учения о диктатуре пролетариата к России, где более 80 % населения состояло из крестьян, означало по сути уничтожение самой российской нации. И надо в конце концов понимать, что марксизм нес в себе идеологию раскрестьянивания нации, ненависть к крестьянству как отживающему классу прежде всего в силу мировоззренческих причин. Все дело в том, что сам по себе крестьянский труд как индивидуально-творческий труд противостоял марксистской идее обобществления труда в национальном масштабе, идее, как говорил Ленин, «беспрекословного повиновения масс единой воле руководителей трудового процесса». И совсем не случайно Андрей Платонов назвал свою повесть, посвященную трагедии начинающейся коллективизации, «Котлован». Образ котлована использовался не только для напоминания о том, что великие стройки начавшейся индустриализации, строительство «неизвестных башен» могут привести к моральному оскудению народа («Дом человек построит, а сам расстроится, кто жить тогда будет?»[307]) но и для сравнения начавшейся коллективизации с погружением несчастного крестьянства в яму небытия. Он, мужик, «уже привык получать от Жачева (олицетворение пролетариата – А. Ц.) удары за свою собственность в деревне».[308] Но начавшееся строительство коммунизма в деревне уже несло для него, мужика, окончательную смерть, и прежде всего духовную, моральную. «Мимо барака проходили многие люди, но никто не пришел проведать заболевшую Настю, потому что каждый нагнул голову и непрерывно думал о сплошной коллективизации».[309] Запах смерти, образ противоестественности происходящего пронизывает все последние строки этого провидческого произведения Андрея Платонова. Мухи, ожившие в пургу, летающие над еще теплой скотиной, забитой мужиками накануне вступления в колхоз. «Из сарая наружу выходил дух теплоты, и в трупных скважинах, наверное, было жарко, как летом в тлеющей торфяной земле, и мухи жили там вполне нормально… а Настя зажмурила от вони глаза и думала, почему в колхозе зимой тепло и нету четырех времен года…»[310] Наконец, Андрей Платонов, что поразительно, ведь эти строки написаны в самом начале сталинской коллективизации и индустриализации, в конце 1929 – начале 1930 года, напоминает читателю о пророчестве Федора Достоевского, о том, что счастье всего человечества не стоит слез одного измученного ребенка. «Воцев стоял в недоумении над утихшим ребенком, он уже не знал, где же теперь будет коммунизм на свете, если его нет сначала в детском чувстве?.. Зачем ему теперь нужен смысл жизни и истина всемирного происхождения, если нет маленького, верного человека, в котором истина стала бы радостью и движеньем?»[311]

По природе своей, как точно показал в своем «Котловане» накануне сплошной коллективизации Андрей Платонов, новый строй не может быть жизнеспособным, ибо он с самого начала опирался на противоестественную идеологию, предполагал уничтожение мужика и чувства собственности. Не случайно у Андрея Платонова мужик и кулак – синонимы. А колхоз уже создавал тот особый тип усредненных людей, которые могут спокойно «бить по подковам и иному железу», радуясь тому, что «есть на свете неведомая сила, которая оставила в деревне только тех средних людей, какие ему нравятся, какие молча делают полезное вещество и чувствуют частичное счастье…»[312]