Перестройка как русский проект. Советский строй у отечественных мыслителей в изгнании

Еще Дидро обнаружил, что даже нормальный человек на расстоянии, издалека, менее болезненно воспринимает убийство человека, чем вблизи, сталкиваясь взглядом с глазами жертвы. Так вот – мне кажется, на эту тему никто всерьез не думал – Ленин, большевики легко отправляли на смерть тысячи и тысячи людей, ибо их марксистское мировоззрение с его предельной абстрактностью переносило муки приговоренных ими к смерти людей в историческую бесконечность. В том-то и дело, что идеал коммунизма как «цель бесконечно далекая» давал возможность вождю-палачу на бесконечно далекое расстояние отвести от себя мысли о муках людей, которых он приговорил к смерти. Ничто так не замораживает сердце, чувство греха, сострадания, вообще все человеческое, как «бесконечно далекая цель». Для них, марксистов-атеистов, не было мук отдельного человека не только потому что они воспринимали мир в классовых категориях, но и потому что вера в какие-то особые законы истории устремляла их сознание в пустоту бесконечности, где нет места ни для чего личного.

И я не думаю, что идеологи национал-социализма обладали большим осознанием жестокости своего террора против евреев и коммунистов, чем их братья по мессианизму – большевики. Соотношение рационального и иррационального одно и то же. И у первых, и у вторых жестокость и терроризм оправдывается необходимостью борьбы с мировым злом. Логика дистанцирования от мук своих жертв и у коммунистов, и у национал-социалистов абсолютно одинаковая. Для большевиков буржуи и попы – не люди, для нацистов не люди евреи и коммунисты.

Я, конечно, согласен с идеей, что запредельный терроризм Сталина, приведший к гибели миллионов людей, шел не только от исходной жестокости агрессии и терроризма марксистского учения о классовой борьбе, но и от исходного природного садизма этого человека, от его исходного комплекса интеллектуальной неполноценности. Все-таки, наверное, на него давило воспоминание о насмешках над ним Бухарина и Троцкого, называющего его «великой посредственностью». В российской литературе, посвященной исследованию психологических корней большевизма, достаточно много говорится об исходной духовной болезненности людей, образовавших ленинскую гвардию, людей, одержимых жаждой разрушения, жаждущих власти прежде всего для «сверхкомпенсации своей социальной неполноценности».[420] Но все же надо видеть правду. У Сталина было куда больше оснований для личного дистанцирования в бесконечность истории от мук приговоренных им к смерти людей, чем у Ленина. Ленин приговаривал к смерти людей во имя ускорения движения человечества, России к царству коммунизма, к победе пролетарской революции во всемирном масштабе. А Сталин, как верующий марксист, мог оправдывать свои репрессии еще и необходимостью сохранить победу большевиков, сохранить результаты уникального, первого в истории человечества опыта по устройству жизни на коммунистических началах.

Все же многие сегодня понимают, что коммунистические идеалы были «пустыми», что марксизм был всего лишь красиво изложенной очередной утопией. Но сегодня мало кто отдает себе отчет, что само строительство и защита дела Ленина, само сохранение утопии, насильно внедренной в жизнь, потребовало куда больше жертв, чем победа большевиков в гражданской войне. Страшная правда, которую мы не хотим увидеть, состоит вот в чем: лишь человек с таким же врожденным «палачеством», каким обладали отцы Октября Ленин и Троцкий, мог сохранить их детище, а тем более воплотить в жизнь само учение о коммунизме, об обобществленном труде на основе общественной собственности. Коллективизация могла быть только насильственной. Индустриализация после победы большевиков могла быть осуществлена только военными методами. Социалистическая экономика, как и предвидели Маркс и Энгельс, могла развиваться только на основе государственного принуждения к труду, на основе военной мобилизации. Если бы в конце 20-х к власти пришел ленинец, не способный к палачеству, то произошло бы то, что произошло при Горбачеве, развивающиеся свободы и рынок убили бы победу Ленина и Троцкого. Сегодня как никогда ясно то, о чем писал И. Л. Солоневич еще в 40-е годы: противоестественность коммунистического идеала вела к созданию противоестественной политической системы и сохранить все это детище Октября можно было только прибегая к сверхнасилию, к противоестественности террора. «Вся конструкция революционного и тем более социалистического общественного строя является противоестественной конструкцией – и поэтому может быть поддержана только противоестественными мерами. Из этих мер смертная казнь является основной мерой. И смертная казнь становится альфой и омегой внутренней политики социализма»[421]