Перевал

Анархон редко когда выходила за высокие огораживающие ее двор стены. Закрыв наглухо лицо паранджой, шла на цыпочках, держалась прямо, словно свеча, не оглядываясь, и на почтительном расстоянии от мужчин. Анархон, чье белое лицо, черные брови, черные глаза, чей тонкий прямой нос были под паранджой, должна была немедля отскочить в сторону, перепрыгнуть через арык и тут же скрыться, пробираясь осторожными, неслышными шажками, словно горная куропатка вдоль стены, как только навстречу ей случится мулла или джигит в красивой, уж очень складно сидящей на его голове шапке с оторочкой из куньего меха или же какой купец в шелковом халате, перепоясанном расшитым атласным платком.

Мужчины вслед восклицали: «Ой, какая красавица!..» Эта робкая, пугливая, похожая на выросший в тени хрупкий цветок женщина, знавшая одни лишь хлопоты на женской половине, строго соблюдавшая правила ичкери[18], не смевшая ни словом перечить мужу, ехала в дальний путь. Не по своей воле отпустил ее муж, новые законы вынудили. За то, что Анархон сбросила паранджу и избрана делегаткой от имени узбекских женщин города, ее поносили самыми похабными словами близкие родственники, соседи по улице и вовсе незнакомые люди, особенно богатые, перекупщики. Ладно бы мужчины, — обидно, что даже почтенные старухи, которые весь век страдали в ич-кери, и те возненавидели Анархон, проклинали ее на чем свет стоит:

«Чтоб тебе до вечера не дожить! Проглотить свою собственную голову, проклятая шлюха! Да есть ли у неё муж?! Почему он не распорет ей живот и не выбросит на улицу труп этой потаскухи, посмевшей сбросить паранджу и выставившей свое лицо напоказ мужчинам?»

Одно то, что Анархон отправилась в путь вместе с другими женщинами-делегатками, избежав пока острого кинжала своего «обесчещенного» мужа, — одно это было великой переменой после жестокой борьбы, которая еще далеко не закончилась.

Порой Анархон пронзала жгучая боль, она подолгу не рассасывалась, застревала в сердце заледенелым комочком. Иногда Анархон вздрагивала, словно человек, увидевший внезапно ядовитую змею, но, стесняясь своих спутниц, застенчиво успокаивала себя: «О боже, чего я так пугаюсь?» Хотя хорошо понимала, чего боялась: мужниного гнева, страх перед которым испокон веков отбрасывал тень на лицо женщины и безжалостно ограничивал ее волю.

«Что я сделаю, если наши милые старухи нарекут меня шлюхой, когда вернусь домой? А что, если Тургунбай зарежет меня? О, не ошиблась ли я, боже?»

Анархон, терзаясь от стыда, вспомнила, как обидела Батийну. Эта «неотесанная» киргизка, выросшая в горах, никогда не закрывала свое лицо паранджой. Более того, киргизская женщина управляет кочевкой, сидя на коне наряду с мужчинами. Почтенные старухи, усевшись на холмике рядом с почтенными аксакалами, совместно решают важные дела. Иногда киргизские женщины распоряжаются не только своими мужьями, даже всем аилом или даже целым родом. Киргизские девушки состязаются с парнями в скачке на конях. А на поминках или тоях самые сильные, смелые из женщин выходят, надев кожаные брюки и приторочив к седлу свои корпече[19], на поединок с мужчинами. Бесспорно и то, что Батийна может, когда вернется домой, собрать своих аильчан и рассказать им, что видела и слышала в пути.

«А что ждет меня?» — невольно задумывалась Анархон.

Ракийма, гораздо старше и степеннее своих спутниц, держалась тихо-спокойно, словно отбившаяся от отары коза.

«Дай бог вернуться домой живой и здоровой, поцеловать своих детей, порадовать их кое-какой обновой».

Перед глазами Ракиймы то и дело вставала ее комолая черная корова.

«Сумеют ли без меня подоить корову? Ой, боже, как бы не вскочила какая болячка на вымени, как бы оно не ссохлось!»

А Рабийга, которая могла вскочить и спрыгнуть с арбы на ходу, разговаривала громко и весело, заразительно смеясь, и чувствовала себя запросто с русскими. Когда она говорила с возницей, трудно было сказать, русская она или татарка. Оба при этом размахивали руками, оба бормотали на совершенно непонятном языке.

Батийну то смех разбирал, то досада, что вот она, как глухонемая, ничего не понимает: «Правду, оказывается, говорит Анархон, что мы, сидя вечно в своих юртах, остались темными незнайками, отстали от женщин других народов. Почему мне было не научиться по-русски, тогда бы я сказала: «Оставайся ты хоть трижды капыром[20], только удели мне долю от своего калача!»

Прошло более месяца, как Батийна со своими подругами находится в пути, если считать и те дни, когда останавливались в Токмоке, Пишпеке, чтоб дать отдых коням. Бесконечной извилистой лентой тянется дорога вдоль Великих гор, то продираясь сквозь заросли чия, то переваливая через хребты или выходя на равнину.

Гремят копыта на жестких такырах, скрипят, подпрыгивая, брички. Испуганно поднимает голову задремавшая Анархон: «Ой-е, где конец пути? Боже, как она далеко, Москва…» Наверное, еще больше, чем Анархон, осточертела дорога Батийне: «Чем маяться в этой тряской, скрипучей арбе, куда бы лучше скакать на коне!»