Перевал

Батийна неотрывно смотрела на картинку, полная жалости к девушке. Да и та девушка, казалось, смотрела на Батийну своими задумчивыми, полными тоски глазами: «Эй, молодуха, киргизушка моя, ты что так смотришь на меня? Оставь, дорогая, меня, лучше ложись спать!» Но девушка все молчит, глядит тоскливыми глазами…

Вспомнив, что пережила сама, Батийна неожиданно для себя подумала:

«Эх, если б кто-нибудь нарисовал меня в то время, когда я по Бёлётуннскому ущелью вела верблюдов с навьюченными на них льдом или когда стояла, привязанная к столбу после злополучного своего побега, сейчас бы я целовала ему руки, благодарила бы изо всех сил. Если б кто нарисовал меня, когда я мыкала горе, у многих бы висела такая вот картинка обо мне…»

Батийна, которую уже одолевал сон, почти внятно шепнула:

— Эй, девушка, не надо так горевать!..

Тонкий, трепещущий, словно струна комуза, полный грусти голос коснулся ее сердца: «Спи, молодка, спи, дорогая. Тебе предстоит далекий путь!»

Батийна бодро поднялась, хотя спала очень мало. Ни ржания жеребят, как в аиле, ни блеяния овец. Где-то прокудахтала наседка. На улице громыхали арбы…

«Вишь, в городе и звуки свои», — подумала Батийна, направляясь в умывальную. Валентина Копылова причесывалась у зеркала.

Надежда Сергеевна, — она хлопотала на кухне, бормоча что-то себе под нос и время от времени обращаясь к дочери с вопросами, — успела накрыть на стол. Стояли полные тарелки аккуратно нарезанного белого хлеба, сладкого печенья, похожего на только что народившийся месяц, пышный пирог. Она не решалась сразу есть, — нет ли чего запретного? Даже обрадовалась, когда, отведав кусочек пирога, почувствовала вкус яблока: «Слава богу, не поганое кушанье», — и отломила кусок побольше. Поела немного меда, варенья, творога и вдоволь напилась крепкого чая.

Батийна не осмелилась произнести слово благодарности с поднятыми вверх руками, как у себя в аиле, мельком посмотрела на Валентину улыбающимися глазами и сказала:

— Наелась я, рахмат, Капылоп!

Валентина Копылова, — в ее повадках было что-то мужское, резковатое, — рассмеялась громко и хлопнула Батийну по плечу:

— Называй меня по имени: Вален-тина!

Словно школьник, которому не дается урок, Батийна повторила вслед:

— Бален-тина?!

— Да, Валентина.

И, выходя из дому на улицу, Батийна продолжала повторять про себя: «Валентина, Валентина…»

Батийна понемногу обвыкала. Улица уже не так настораживала. Казалось, кругом притихло. Даже на самом дальнем конце улицы увидишь пробежавшую кошку.

Жители называли, правда, свой заштатный городишко, где жили тысяч двенадцать человек, большим городом. Но он мало чем отличался от кыштака: одни торговали в ларьках, другие сеяли хлеб на окраине города, третьи спекулировали сырой кожей, а свой скот отдавали сельским киргизам на содержание; один был чиновником в какой-нибудь канцелярии, другой — попом, а третий — ростовщиком, который из кожи вон лез, чтоб любыми неправедными путями нажить богатство.

Народ был разный: и жестянщик, с утра до вечера стучащий молотком по железу, и сапожник, забивающий березовые шпильки в подошвы, и бакалейщик, который томится от зари до зари, разложив на лавке всякую мелочь, вплоть до старой рухляди, доставшейся, может быть, в наследство от далеких предков, и брадобрей, под развесистой осиной натачивающий бритву на сыромятном ремне. Не в пример родному аилу Батийны, городок этот с его разношерстным народом, промышляющим всякого рода ремеслом, казался Батийне беспрерывно кипящим котлом, или, говоря иначе, вечно суетящимся, сложным миром, где хитрые ловкачи стараются обвести простаков.

Аил в ее представлении — нечто вроде отстоявшегося в чаше молока с нетронутым слоем сливок. В аиле мужчины, выехав утром на коне, целый день не слезают с седла, коротая время за разговорами, вечером спокойно возвращаются домой, словно в мире ничего не произошло и не происходит, потом, мирно посидев за едой, тихо ложатся спать. А тех, кто отжил свой срок, провожают с почетом и свято чтят память ушедших. Откушают мяса, попьют бульона на поминках, воздев руки к небу, пожелают добра на том свете покойнику и степенно погладят свои бороды. И эти покладистые аильчане казались Батийне честнее, справедливее шустрых горожан. В этом мнении Батийна утвердилась особенно после того, как потолкалась на скотопригонном базаре.

Батийна условилась со своим провожатым встретиться там, чтобы продать подаренную Качыке кобылу. С превеликим трудом удалось Батийне найти в базарной сутолоке своего провожатого, который держал в поводу рослую жирную кобылу. Не успела подойти к нему Батийна, как набежали два молодчика и схватили лошадь за чумбур — они, мол, купят ее. Один из них был помоложе, да и одет почище.

— Я сказал, сколько стоит ваша лошадь. Ни одной копейки не прибавлю, — отрезал он и отошел в сторону.

А второй — здоровенный толстяк с красным лицом — был похож на торговца мясом. Пощупав кобыле загривок, он сказал: