Перевал в середине пути

Моя сестра в хорошо сшитой шелковой блузе
протягивает мне
фотографию отца
в морской униформе и белой фуражке.
Я говорю: «Ведь эта фотография всегда стояла у
Мамы на туалетном столике».
Сестра делает бесстрастную мину, исподтишка глядя
на мать,
печальную, неряшливо одетую, грузную женщину,
обвисшую,
как матрац Армии Спасения, но без разрывов и дыр,
и говорит: «Нет».

Я снова смотрю
и вижу у отца на пальце обручальное кольцо,
которого он никогда не носил,
когда жил с матерью. И на снимке подпись:
«Моей дорогой жене,
с любовью,
Морской волк».
И тогда я понимаю, что фото, должно быть,
принадлежит его второй жене,
к которой он ушел, бросив мою мать.
Мать говорит, и ее лицо спокойно, как безлюдная
часть
штата Северная Дакота:
«Можно, я тоже взгляну?» —
и смотрит на фото.

Я смотрю на свою нарядную сестру
и на себя, одетую в синие джинсы. Неужели
мы хотели обидеть мать,
разглядывая эти фотографии в один из тех редких
дней, в которые мне удается навестить семью? При
этом ее лицо выражает любопытство; это не ее обыч —
ная ехидная горечь,
а нечто настолько глубокое, что не находит своего вы —
ражения.

Я повернулась, сказав, что мне нужно идти, поскольку
договорилась пообедать с друзьями.
Но по пути от Пасадены до Уиттьера
я думала о выражении материнского лица; о том, что я
ее никогда не любила; о том,
что отец ее тоже не любил. А также о том, что я
унаследовала
ее громоздкое неуклюжее тело
и каменное лицо с челюстями бульдога.

Я веду машину, размышляя об этом лице.
Калифорнийская Медея Джефферса вдохновила меня
написать стихи.
Я убила своих детей,
но как только я меняю полосу на шоссе, обязательно
глядя
в боковое зеркало, и вижу образ:
это не призрак, а тот, кто всегда со мной, как фото в
бумажнике возлюбленного.
Как я ненавижу свою судьбу[85].

Фотографии, в отличие от облегчающего бальзама забвения, будоражат бессознательное, выхватывая и вытаскивая из него воспоминания. Старая фотография сталкивает друг с другом трех женщин – мать, сестру и поэтессу. За глянцевой поверхностью смутно ощущаются старые травмы и старые конфликты. Поэтесса скользит во временной размерности, как ребенок, ступивший на гладь замерзшего пруда, не зная, где лед выдержит, а где – предаст, но упорно стремится перейти на другую сторону. В другом стихотворении Уэйкоски рассказывает, что считала Джорджа Вашингтона своим приемным отцом, так как ее родной отец был «тридцатилетним главным морским старшиной, / никогда не жившим дома»[86]. Она почувствовала родство с мужчиной, который в прошлом жил в штате Вернон, а также присутствовал на долларовой купюре и в ее детской памяти, ибо «отец сделал меня той, кем я стала, / одинокой женщиной / без целей, / такой же одинокой, как в детстве / без отца»[87].