Перевернутая карта палача

— А ты ещё подумай. Если б не Хэйд, алый простак Сэн не угодил бы в заточение и на свободе оказался зарезан с третьей или пятой попытки. Если б не Хэйд, достали бы Сэна и под замком. Если б не Хэйд, — Монз скривился, как от прокислого, — Сэн и вовсе не влип бы в гадкую историю, и Лия не стала бы ужасающе быстро взрослеть, утратив иллюзии и опоры, но упрямо взвалив на себя ответственность за всех и вся.

Монз сгорбился, облокотился о стол и заглянул в лицо Ула сбоку-снизу, сопя и щурясь, моргая сморщенными, чуть припухшими веками.

— Люди сложны. Не пробуй втиснуть их в переплет и дать удобное тебе заглавие. Думаешь, Хэйд — ловкий червяк, и ещё ядовитый? Точит ходы, всегда в недрах дел, не на виду, — Монз погладил свод карт, быстро перевел руку, накрыл «Танцующего убийцу». Тронул стихи о розе, постучал ногтями по списку нобских семей. — Он не лишен мужества, его душа ещё открыта чудесам, он весьма умен. Позволяй людям быть теми, кто они есть. Позволяй им меняться. Это не добавит друзей и не вернет утраченных. Но самые пустые люди — те, кто разучился верить, приобретя ухмылку мрачного всезнайки. Такие заранее ждут беды, чтобы не разочароваться. И вся их радость — мешок репы. Тьфу.

Монз с усилием оттолкнулся от стола и выпрямился, растирая спину левой рукой, более подвижной и почти достающей до шеи. Правая у переписчика гнулась в локте кое-как. Ул вскочил, подставил плечо и помог Монзу добраться до двери, позвал маму. Расслышал, как та уронила что-то, охнула… Мигом прибежала с кухни, сразу прихватив короб с мазями.

— Опять? — огорчилась Ула.

— Осень, чтоб ей, — смутился Монз, ковыляя к себе к комнату. — Через пять дней жди дождей. Затяжных… И отчего город не приплачивает мне за предсказания погоды? Спасибо твоему парню, я хотя бы не погряз в составлении приглашений.

После сказанного пришлось забыть отговорки. Ул оставил Монза и маму и вернулся к работе, упрямо сжимая зубы. Лия задумала именные приглашения, с полным узором гербов гостей и хозяев праздника, с золотой вязью городского орнамента Тосэна по правому обрезу. Такие листы остаются в семьях нобов надолго и хранятся, как память. Переписчики дерут за каждый лист, как за книгу — ведь всякая строка начинается с узорной заглавной буквы. Работа ужасающе, отвратно мелкая, глаза сломать можно. Но для Сэна и Лии, для Дорна и Чиа — всё делается по дружбе. Вот только трое и не знают о тягостях труда и болезни Монза, а четвертая…

Ул вздохнул и заставил себя улыбнуться. Вспомнил, как он ехал домой в белой коляске семьи Тэйт — давно, в беззаботном детстве. Хотелось ничего не менять, никуда не уходить из села и делать вид, что ты самый обычный человек с правом на обычную жизнь. В Заводи тихо… Но там не встретить Сэна, не спасти Чиа и Лоэна, не увидеть бешеного скока багряного, обезумевшего коня под готовым убить хищником-рэкстом…

Недавно Монз сказал: даровитые нобы делятся на тех, кто собирает и тех, кто раздаёт. Это его личное видение особенностей дара. Себя Монз числил собирателем: он искал нечто важное в людях, в книгах, в мире и природе. Алых, почти без исключений, переписчик относил к дающим, поскольку они оберегают друзей и сам мир. И сердце их открыто для близких и даже незнакомых, оно большое и горячее, яркое. А вот в отношении ученика Монз никак не мог определиться.

«Ты по душе своей собиратель. Но сердце твое велико, рука щедра, — бормотал Монз, кривясь и вздыхая. — Ты нарушаешь придуманный мною способ учета нобских даров. Может, это оттого, что ты и есть полная кровь?»… Сказав столь странное, Монз задумался и пообещал найти для Ула учителя, способного рассказать как можно больше о рисовании. Отчего-то он полагал это важным. Будто угадал мечту ученика! Хотя о жажде рисовать Ул старательно помалкивал. И без того у Монза он берёт так много, что даже совестно! А старик, упрямо относя себя к «берущим», отдаёт, не щадя сил… спешит, словно опасаясь нехватки времени.

— Узоры — могу, и буквы, даже сложные заглавные. Гербы — могу… так отчего у меня не получаются ни дома, ни дороги, ни люди? Кривые все. Смех, да и только, — пробормотал Ул и тяжело вздохнул.

Он по-прежнему верил, что в рисовании есть волшебство. Верил, что однажды сам станет волшебником. Но, наверное, прежде надо прожить не меньше, чем Монз, и пройти по дорогам, и увидеть людей, и накопить в памяти много такого, что не тускнеет — и что составляет настоящие краски души, волшебные.

— Пока и эти годны, — пробормотал Ул.

Он поправил баночки с красками. Окунул в золото тончайшую кисть и, затаив дыхание, в одно движение вывел сложный узор правой кромки листа. Гордо хмыкнул: есть польза в самоистязании. Недавно он тратил на обводку по два часа! Теперь так набил руку, что все переписчики чиновной палаты могут хоть лопнуть от зависти. Их не жаль. Они только и умеют разбавлять золото и перемывать косточки Монзу, шалея от его славы и свободы, нищей — но восхитительной.