Перевезите за реку…

По-видимому, наиболее адекватны тому, что мы называем «миром Федора Абрамова», пользующиеся неизменным успехом у зрителей спектакли Льва Додина в Ленинградском Малом драматическом театре по романам «Братья и сестры», «Дом» — у нас, а теперь и за рубежом. Вспомним, что начинались эти спектакли... в Верколе: будущие актеры, тогда студенты Театрального института, их преподаватель Лев Додин жили в монастыре Артемия Веркольского за Пинегой; консультировал их Федор Абрамов; со всех сторон молодых, восприимчивых людей обступала, разговаривала, как пела, нашептывала, завораживала, наставляла — своими ритмами, обертонами — северная деревня, русская до мозга костей, до лучинки в крыле сказочной птицы, на глазах рождавшейся под инструментом крестьянина-самородка Дмитрия Клопова. Успех абрамовских спектаклей в театре Льва Додина — в их национальном звучании, художественном приближении к той самой «загадке русской души», некой терра инкогнита, находившейся у нас так долго под запретом...

Но послушаем, что сей год говорят на Пинеге... «Сей год» как универсальную единицу времени употребляют всюду, куда ступила нога посланца господина Великого Новгорода в средние века; это — новгородская единица. И на Пинеге тоже. Ради этого (послушать, что говорят) я отправился на родину Абрамова, в предзимье, как, бывало, езживал и в другие времена года. Непосредственные впечатления записаны мною отрывочно, при удобном случае, главным образом в комнате приезжающих при Музее Федора Абрамова в Верколе...

В этом месте необходимо обратиться благодарной памятью к создателю музея, первому его директору Ивану Никандровичу Просвирнину, в прошлом военному моряку, родом с Печоры — человеку светлому, истинно интеллигентному, преданному Северу, влюбленному в Федора Александровича...

Моя дорожная муза (или фортуна) сподобила мне на этот раз в попутчики представителя новой генерации (или формации), молодого человека лет тридцати, московского художника-фотографа Сережу. Наша совместная с Сережей поездка на Север явила неоценимые качества моего товарища в путешествии: психологическую совместимость в любом стихийно возникшем сообществе, готовность брать на себя ношу, чапать по грязям в резиновых сапогах, истовую целеустремленность в достижении поставленной цели. Цель он поставил себе — воссоздать средствами художественной фотографии красоту русского Севера, будь то человеческие лица, руины некогда бесподобных по благолепию храмов-монастырей, дива природы... В сознании московского молодого человека, художника по призванию (Сережа закончил художественный институт), странным образом отложилось некое догматическое представление о предмете интереса как о чем-то неизменяющемся, раз навсегда данном; его выборочный вкус тотчас вылущивал из многообразия действительности то, что, по затверженному правилу, красиво: какую-нибудь деталь старины, всегда эстетизированную. Каждый его выход на натуру сопровождался ритуальным вздохом: «Совдепы угробили красоту». (Что трудно оспорить, побыв хотя бы день в том месте, где высился, являл собой жемчужину Севера монастырь Артемия Веркольского, стены коего разобрали на кирпич, а кровлю куполов храма на ведра.)

Скажу еще об одной Сережиной особенности, характерной, может быть, и типичной для столичного жителя: в его многопудовом заплечном мешке находилось все необходимое для автономного плавания по проселкам нашего государства. Чего там только не было: и чай английский, и кофе бразильский, и финская копченая колбаса, и овсяное печенье, и шоколад с орехами, и туалетная бумага... Жизнь научила Сережу не полагаться на общепит, на торговую сеть, природа наделила его недюжинной телесной могутностью. Аппаратура у Сережи, конечно, японская... Вот какие бывают богатыри, какого товарища в дорогу вдруг подарила мне моя — такая привередливая — фортуна.

Итак... прилетели в Архангельск. Из аэропорта приехали на вокзал. До поезда в Карпогоры оставалось три часа. На перроне пахло железной дорогой. Устроились на пустой скамейке, Сережа расшнуровал свой мешок-самобранку...

Вскоре вблизи нас появился архангельский мужик, как большинство мужиков на Севере, в резиновых сапогах с отворотами, с дюралевым кузовом за спиной и еще тяжелой сумкой поверх кузова. Мужик обратился к нам в приказном тоне: «Примите сумку!» Мы приняли сумку. Мужик был лет пятидесяти, огрузневший, запыхавшийся. Мы от души предложили ему угоститься с нами чем Бог послал (Сережа добыл из недр мешка), но он совершенно внушительно отказался:

— Я пью запоем. Недавно завязал. За десять дней пятьсот рублей просадил. Это же надо своим горбом потом мантулить. Я по четыре-пять месяцев в рот не беру, а потом срываюсь. На этих алкашей посмотрю, они, ханыги, каждый день тянутся, как еще живы...

То есть архангельский мужик отдавал предпочтение запойному пьянству против перманентного. В этом состояла существенная установка его жизненной программы. Далее он разобрал сложившуюся ситуацию в связи с антиалкогольным указом: