Перевоз Дуня держала… Это он – мой мужчина!

– Знаешь, что я понял? Не сразу, уже потом, гораздо позже. Ведь это мои увечья спасли мне жизнь. Никому я не был интересен. Ни для кого не представлял угрозы – ни для немцев, ни для красных, ни для белых. Кто-то меня жалел, подкармливал, кто-то отгонял, как бездомного пса, кто-то даже на ночлег пускал. Чего я только не видел по пути – и скотства, и бессеребряного милосердия, и звериной жестокости… Вот мы говорим «зверство», а ведь даже самый лютый зверь не сотворит то, что делают люди… Я уже не был ни поручиком лейб-гвардии, ни дворянином, ни наследником славной фамилии. Я не был ни за красных, ни за белых, потому что не было в том, что творилось вокруг, ни правых, ни невиновных. И судьёй никому не был. Просто человек, калека, Борис Оболенский, пытающийся понять – какого чёрта ещё жив? Так всё шёл и шёл, а прозрения не наступало. Шёл на восток, на восход солнца. В какой-то момент подумал: «Куда иду? Зачем? Дойду до Урала, дальше Сибирь. И что?» Понял, что туда не хочу, хочу к солнцу, в тепло. И свернул на юг. Добрался до Одессы. А там хаос, бедлам. Люди неделями толпятся в порту, не уходят, ждут парохода, чтобы уехать, сбежать из этого кошмара. А потом давка, драки, чтобы ступить на трап. Как ты понимаешь, мне не светило выиграть битву за место на корабле. Да я и не хотел. Знаешь, какое самое яркое воспоминание, запечатлевшееся в памяти из этих дней? Человек, как правило, военный, стоит на палубе отходящего парохода, смотрит на удаляющийся берег. И с этой картиной перед глазами подносит револьвер к виску и стреляется. Застывает на миг, а потом его тело перевешивается за борт и летит в море… Но у меня не было оружия, чтобы также красиво уйти. Единственный способ – утопиться. Но ты знаешь, смешно сказать, не хотелось выглядеть глупо барахтающимся в воде. Поэтому обрадовался, когда понял, что простудился. Просто лёг и стал ждать, когда околею… Потом воспоминания такие – холод, жар, жар, холод. И холод, знаешь, такой злой, колючий, когда иглами насквозь. Как будто стоишь голым на берегу Невы под ураганным ветром в самую лютую зиму. А, если, уж, жар, так такой, что вот-вот кожа лопнет, и все внутренности взорвутся и вылетят наружу. И потом вдруг, раз, и облегчение. Такое нежное, лёгкое, как дыхание ребёнка… И опять всё повторяется по кругу…

У Саши слёзы навернулись на глаза. Его поразила схожесть их внутренних ощущений при всей разницы внешних событий.

– … Очнулся и не пойму, где нахожусь, наверное, в раю – лежу на кровати, чего уже не было несколько месяцев, на груди – волны пушистых волос. И нежное, лёгкое дыхание женщины… Так захотелось прикоснуться к этим мягким волосам… Но, стоило пошевелиться, женщина вскинулась…

– Таня, – догадался Саша.

– Танюша, – мягко улыбнулся Борис, – Так у меня появился смысл жизни. Я понял, зачем прошагал полстраны, куда несли меня ноги. К ней.

– Почему вы не уехали заграницу? Или не получилось? – поинтересовался Саша.

– Знаешь, за годы плена и странствия по России, я перестал надеяться на бога, научился полагаться только на своё внутреннее чутьё, научился распознавать знаки судьбы и следовать им. Не хотел покидать родину и всё тут. Сначала жили трудно. Танюша работала санитаркой в больнице, там же жила и кормилась. Я с ней остался. С жильём начальство не возражало – ведь нового койко-места не потребовалось. А вот паёк мне выделить не могли – какой из меня работник? Если бы, хотя бы, обе руки были… Надо было что-то срочно придумать. И я пошёл в ЧК. Всё рассказал, как на духу – кто я, где воевал, когда получил ранение, как оказался в Одессе. Перечислил свои навыки – лошади, военное дело, иностранные языки. Попросил дать работу. Они мне, скорее всего, не поверили, но опешили от моей прямоты. Это, видимо, и сыграло положительную роль, меня не бросили в тюрьму, не били, не пытали. Отпустили. А через некоторое время дали работу в порту переводчиком. Так всё и покатилось. А теперь вот и до Москвы докатилось… Знаешь, после всего увиденного и пережитого, я перестал верить в бога. Танюша верит в ангела-хранителя. Я тоже в него верю, только у меня он вполне конкретный, земной – она, Танюша…

Кажется, только Варю волновало их общее семейное положение, то, что их официальные браки на самом деле не действительны. Остальные чувствовали себя свободно и раскрепощено. Саша и Таня, венчанные в церкви супруги, вели себя как старые добрые знакомые, друзья. Борис так же, похоже, ни о чём не переживал. Или не знал. Но Варя-то всё знала, так же как и Таня, и не начать разговор об этом с ней не могла.

– Танюша, прости, что я лезу в ваши семейные дела, но, всё-таки, спрошу – вы с Борей муж и жена?

– Да, – удивилась вопросу Таня, – в восемнадцатом году справку получили из ВЧК, что муж и жена⁴⁰, а потом в ЗАГСе расписались, – и усмехнулась, – как только они появились.

– Но как же, – растерялась Варя, – а венчание с Сашей? Клятвы перед Богом?