Пережитое

Добравшись до того, что было когда-то Сталинградом, мы увидели, что вместо вокзала на привокзальной площади стояла огромная брезентовая палатка, где размещались все службы и даже комната матери и ребенка. С этого места просматривался весь огромный город, протянувшийся на много километров вдоль Волги. Это был не город, а призрак. В нем не осталось ни одного целого дома, хотя назвать все это развалинами нельзя: улицы, молчаливые и безжизненные, состояли только из стен, глядящих пустыми глазницами окон. Ведь со времени Сталинградской битвы прошло не более двух лет. При взгляде на этот призрачный город, белевший своими остовами под знойным голубым небом, казалось, что перед глазами оживает разыгравшаяся здесь трагедия. До сердца доходило осознание непомерной цены, заплаченной за победу. Становилось как-то осязательно страшно, что немцы дошли сюда, за тысячи верст от границы, на берега Волги. И перед лицом этого страшного мертвого города Сталинградская победа уже не казалась столь радостной и всеискупающей.

Я не знала и не могла знать, что напишет спустя несколько лет об этой битве Гроссман, книгу которого «Жизнь и судьба» мне удалось прочесть только в 1988 году. Но мне кажется, что прочитанное мною там томило меня каким-то мучительным чувством уже тогда, в 1945 году, на этом страшном плацдарме разрушенных жизней.

Из Сталинграда мы ехали другим путем, чем ранее добирались в Краснодар, но на всем этом пути нас сопровождали те же развалины, брошенная техника, женщины, копошившиеся на пустых полях или пахавшие на коровах. Теперь нам открывался другой лик войны, незнакомый по сводкам военного времени — лик произведенных ею опустошений, которые, казалось, не скоро можно будет восстановить.

В 1946 году на страну обрушился неурожай. Голод, впрочем, явление вполне естественное в первый послевоенный год, когда в деревне не хватает рабочих рук, техники, семян. Было голодно и в Москве. Сохранялась карточная система. К весне стало совсем плохо. Тем не менее мы сняли дачу в Кратове. Хозяева разрешили нам посадить на небольшом участке картошку. Мы были все время так голодны, что стали выкапывать ее, как только она начала созревать, — маленькую, как горох. Я взяла двухмесячный отпуск и сидела на даче с Лешей, мамой и нашей домработницей Дусей, понемножку работая над своей докторской диссертацией.

В это лето объявился мой брат Лева. Я изредка получала от него письма, старалась посылать ему то деньги, то посылочки с едой в лагерь, расположенный где-то далеко, на Урале, где он отбывал свои три года по указу за самовольный уход с работы. Попал он туда в четырнадцать лет, теперь ему было семнадцать.

Глава 32. Мой брат Лева

В один прекрасный день он явился к нам домой на Спиридоновку, по счастью, в день, когда Эльбрус не поехал на дачу. Добирался он до Москвы зайцем, так как денег у него не было. Часть пути пропутешествовал, как это тогда часто делали беспризорники, в ящике под вагонами. Приехал он, по словам Эльбруса, чумазый и оборванный, тоже как настоящий беспризорник, голодный и без копейки денег в кармане. Эльбрус накормил его, отвел в баню, переодел в какую-то свою одежду и привез вечером на дачу. Я не спрашивала, почему он не предупредил меня о своем освобождении. Это было и так ясно: боялся, что я могла запретить ему ехать в Москву, а у него ведь не осталось никого на всем свете, кроме меня.