Пережитое. Воспоминания эсера-боевика, члена Петросовета и комиссара Временного правительства

По дороге мы остановились для отдыха. Это была небольшая, но широко раскинувшаяся деревня. У колодца стояли несколько девушек с ведрами. Они все были одеты в яркие костюмы, в бусах и с лентами в косах. «Совсем как в опере!» – опять подумал я и зашел в одну из изб. Снаружи она была выбелена известью или мелом и имела нарядный вид, но внутри поразила меня своей бедностью. Пол был земляной, у небольшого стола стояло несколько табуреток, возле большой печки виднелась широкая постель, покрытая одеялом из разноцветных лоскутков. Окна были маленькие, пропускавшие слабый свет. Несмотря на яркий солнечный день, в избе было полутемно. Изумило меня обилие мух и какая-то унылая мертвая пустота внутри. Дома была только хозяйка, дети, вероятно, были на улице или в поле, а муж, как я потом узнал, был на том самом съезде, на который я ехал. Хозяйка захлопотала, но ничем, кроме кваса и черного хлеба, меня угостить не могла. Не было ни молока, ни даже чая. Не заметил я в избе и самовара… Бедность, видимо, была здесь крайняя.

Приехали мы, наконец, в наше село. Село было очень большое. Но съезд происходил не в нем, а в стороне, в версте от него – на пчельнике. Это была отдельно стоявшая заимка или хутор, где жил старик-пчельник. Там же у него был и большой малинник. В этом малиннике, вокруг большого деревянного стола, врытого в землю, с такими же врытыми в землю скамьями, и происходил съезд. Присутствовало на нем человек около пятидесяти. По-видимому, были здесь приезжие и издалека, потому что я заметил около заимки несколько телег.

Лошади смирно стояли, понурив головы, должно быть, дожидались уже давно. Все присутствовавшие, как мне показалось, были исключительно крестьяне, одетые в рубахи и свитки. Была молодежь в возрасте от 20 до 25 лет, но преобладали люди среднего возраста, были и седобородые. Две-три женщины. Я не сразу узнал Михаила Биценко, который радостно меня приветствовал, обнял и затем представил всем присутствовавшим как «товарища из центра».

Все радушно и как-то по-братски здоровались со мной, каждый по очереди пожал мне руку – руки были шершавые, мозолистые, широкие. Биценко мало чем отличался от окружающих. На нем была такая же, как у других, простая крестьянская рубаха, и говорил он на таком же языке, как остальные. Почти все говорили по-украински, но я их прекрасно понимал – привык уже к этой речи за время пребывания на Украине. Как я потом узнал, на этом съезде было несколько партийных интеллигентов («ораторы» и организаторы), но их нельзя было отличить от остальных.

Я, оказывается, попал уже к концу съезда. Когда вызванная моим приездом маленькая суматоха улеглась, работа съезда возобновилась; мой возница присоединился к участникам съезда, хотя, как я позднее узнал, на этом съезде присутствовали только делегаты, выбранные от разных деревень и даже уездов. Теперь подводились общие итоги работе съезда – обсуждалась общая схема организации. И тут я с великим удивлением узнал, что вся эта округа была великолепно организована. В каждой деревне была своя выборная организация, во главе которой стояла группа или комитет из трех – пяти человек. Сносились между собой эти организации специальными курьерами.

У организаций были свои пароли и свои явки. Обо всем подозрительном: появлении стражника или неизвестного, в котором подозревали шпиона, о передвижении полицейских отрядов – сейчас же одна деревня извещала другую. Эту роль иногда выполняли подростки – ребята 12–14 лет. В некоторых деревнях были склады литературы (листки и наши партийные издания), иногда они прятались на сеновалах, в таком же пчельнике, как тот, на котором мы сейчас были, иногда литературу зарывали в землю. Коротко говоря, вся эта округа, весь район был покрыт густой сетью партийной организации – работа среди крестьянства велась систематически, упорно и согласно намеченному плану. Мне даже показали карту, на которой точками и соединительными красными черточками обозначена была вся организационная сеть. Чем больше я слушал, тем сильнее удивлялся – ничего подобного я себе даже представить не мог.

Я с любопытством приглядывался к присутствовавшим, к их лицам, жадно прислушивался к их речам. И меня поразила та серьезность, с которой они обсуждали все вопросы. Видно было, что они относились к этому, как к делу важному, общественному, мирскому – я бы сказал, что они обсуждали все вопросы с каким-то благоговением.

В их глазах, по-видимому, это было не только дело мирское, но и святое. Говорили рассудительно, спокойно, о партии говорили, как о чем-то им давно известном, и только иногда горячо вспыхивали слова, когда кто-нибудь из молодежи говорил о борьбе, о произведенных арестах, о сосланных и помощи оставшимся семьям. Когда говорили о земельных неурядицах и о том, как следовало бы устроить новые земельные порядки, при которых земля обрабатывалась бы только теми, кто сам на ней может работать, чувствовалось такое глубокое знание «аграрного вопроса», которое и не снилось нашим городским интеллигентам-пропагандистам.