Пережитое. Воспоминания эсера-боевика, члена Петросовета и комиссара Временного правительства

Не без удовольствия вспоминаю я об этом времени. Ведь сидела в тюрьме молодежь – веселая и жизнерадостная, готовая каждую минуту и пошутить, и посмеяться. К этому склонны были даже и те из этой молодежи, которым будущее сулило далекую ссылку, годы заключения, а то и каторгу. Для многих тюремное заключение было и настоящим университетом – здесь люди впервые, быть может, в своей жизни серьезно занимались, читали серьезные книги. Многие поэтому свои тюремные годы потом вспоминали даже с благодарностью. А сколько было среди заключенных интересных, даже замечательных людей – ведь не надо забывать, что жандармы своими арестами как бы снимали сливки, забирая в свои сети всех наиболее развитых, стоящих выше среднего уровня.

Это был настоящий отбор лучших. Как ни покажется это странным, в нашей тюремной жизни были и поэтические минуты, даже целые вечера. В числе тюремных сидельцев был студент Московского университета Аполлон Кругликов, пропагандист нашего комитета, обладатель прекрасного баритона. Родом он был из Красноярска, из Сибири. А как раз этажом ниже сидела его землячка, из того же Красноярска, Маруся Монюшко – хорошее сопрано. И они часто устраивали вдвоем настоящие концерты – пели дуэты из разных опер, романсы и народные русские песни. Вся тюрьма в эти минуты замирала и с наслаждением слушала прекрасное пение. Я совершенно не знаю судьбы Монюшко, что же касается Аполлона Кругликова, то судьба через тринадцать лет снова меня свела с ним уже в Сибири, когда я был членом правительства, а он – управляющим делами нашего правительства (он был юрист). Затем последовали новые злоключения: мы оба в 1918 году были арестованы адмиралом Колчаком. Меня – с товарищами – Колчак выслал за границу (в Китай), Аполлон после колчаковской тюрьмы оказался в тюрьме большевистской, где через год и умер от сыпного тифа, о чем я узнал, когда был уже в Париже. Судьба бросала нас по России, Сибири и Европе, но эти тюремные концерты во дворе Таганской тюрьмы несколько десятков лет тому назад я и сейчас помню.

В мае 1905 года моя судьба определилась. Жандармское следствие не могло найти против меня никаких улик – власти, конечно, знали обо мне все, что им было нужно (один только Азеф мог им многое обо мне рассказать!), но, кроме показаний провокаторов и наемных сыщиков, никаких доказательств и улик против меня в разрушении существующего порядка у них не было – судить меня не мог даже и царский суд. Во время следствия обнаружилось обстоятельство, которое неожиданно не только для властей, но и для меня скорее говорило в мою пользу.

Когда накануне демонстрации 5–6 декабря 1904 года в Москве наш комитет выпустил предупреждение против великого князя Сергея и генерала Трепова, что расправится с ними, если назначенная комитетом демонстрация будет сопровождаться избиением со стороны полиции, мы получили в комитете предложение выступить от имени комитета с покушением против великого князя и против Трепова.

Предложение это исходило от двух молодых людей, которых нам очень рекомендовали. Комитет поручил мне это дело обследовать. С одним из них я имел свидание – его фамилия была Николай Полторацкий; товарища его звали Леонид Дубенский. Оба были юноши – 17–18 лет! Полторацкий произвел на меня впечатление экзальтированного юноши, горевшего желанием совершить подвиг. Ни он, ни его товарищ не показались мне подходящими лицами для совершения такого ответственного дела уже по одной своей молодости. Я откровенно сказал это Полторацкому, от имени комитета наложил запрещение на это предприятие и даже отобрал браунинг, который оказался у Полторацкого.

Тем не менее, как я позднее уже в тюрьме узнал, Полторацкий подкараулил Трепова, когда тот ехал в Петербург, и на Николаевском вокзале произвел на него покушение. Покушение было неудачное, Полторацкого схватили, когда он, кажется, еще не успел даже выстрелить. Арестовали и Дубенского, его приятеля. Не знаю, как себя вел под арестом Дубенский, но Полторацкий на следствии все рассказал жандармам – вплоть до моего визита к нему и конфискации мною у него браунинга. Извинением его слабости могло служить – кроме молодости – еще и то обстоятельство, что жандармы показали ему фотографию Дубенского в арестантском платье и в кандалах! То же самое, вероятно, делали и с Дубенским. Их обоих уверили, что они уже приговорены к смертной казни и через несколько дней будут повешены.

Юноши не выдержали и во всем покаялись – во всяком случае, это сделал Полторацкий (в скобках замечу, что судьба их была такова: оба они по амнистии 1905 года были выпущены; Полторацкий, кажется, погиб позднее на какой-то экспроприации, а Дубенский уцелел – позднее он женился на одной моей приятельнице). Меня вся эта история поставила в странное положение: я оказался в роли человека, противившегося покушению и даже старавшегося предупредить его – отобрал у злоумышленника револьвер! На откровенных показаниях обо мне Полторацкого не только нельзя было построить против меня никакого обвинения – они скорее, с точки зрения властей, говорили в мою пользу.