Перо ковыля

Пустельга не строит гнезд, и поэтому не всегда в хороших охотничьих угодьях удается паре найти место, где положить яйца и вывести птенцов. На береговых обрывах годятся для этого небольшие пещерки, в стенах зданий — балочные ниши и вентиляционные ходы, в старых парках и перелесках — широкие дупла двухсотлетних лип и тополей. А на равнинах лесостепи пустельгу обеспечивают временным жильем только сороки и грачи. В лесополосах под Эртилем, созданных в одном из самых безлесных уголков Черноземья, более пятидесяти лет не было ни грачей, ни сорок, и пустельга ненадолго останавливалась здесь только на осеннем пролете. Когда же тут осела первая пара сорок, весной следующего года их гнездо было занято соколиной семьей. Прилетев на место, едва сошел с полей снег, пустельги завладели сорочьей постройкой и несколько дней охраняли ее, неотлучно по очереди сидя вблизи, чтобы ни сороки, ни кто другой не захватили.

Пустельги и в грачиных колониях нередко появляются одновременно с передовыми грачами, пока еще не все уцелевшие за зиму гнезда заняты хозяевами. В грачевниках судьба выводка не подвергается той опасности, которая обычна, если соколки селятся на отшибе. Грачи в их гнезда не заглядывают, а вороны и сороки опасаются появляться поблизости, пока не поднимется на крыло шумливый грачиный молодняк. В другом же месте не так уж редко сороки, собравшись до десятка, сдергивают насиживающую пустельгу с яиц и растаскивают их у нее на глазах. Иногда и пустельга, не ради мести, конечно, ловит на корм своим птенцам короткохвостых сорочат-слетков.

Пустельга, пожалуй, единственная из хищных птиц, которая легко приживается даже в городах. Особого внимания она к себе не привлекает, улетая охотиться за городскую черту: на открытые поля, луга или еще не застроенные пустыри. Поднявшись на крыло, молодые долго в семье не живут. Пройдя короткую школу обучения охоте, они расстаются с родителями и друг с другом. Этот соколок — охотник-одиночка.

Осенью пустельге на большой высоте делать нечего, ее пролетный путь — это и охотничья дорога. Но зато весной, когда птицей овладевает иное настроение, она не может жить без высоты. Не рядом, а чуть поодаль друг от друга самец и самка входят в восходящий ток нагретого над сухим склоном воздуха, и, ни разу не взмахнув крыльями, по крутой спирали уходят под самое облачко, заслонившее солнце. Там птицы, едва различимые снизу, как маленькие ласточки, подлетают друг к другу и стремительно скользят к горизонту или, наоборот, подтянув крылья к корпусу, наращивают скорость до предела — до свободного падения. Сокол есть сокол и свободный полет — его стихия.

Рыжий отшельник

Опустело свекловичное поле. Вывезли с него сладкий урожай, но из-за бесконечных осенних дождей и ранних морозов не успели перепахать под зиму. Ноябрьские ночи по-зимнему долги, и даже слабенький морозец успевает выжать из черных земляных комьев густой иней: к утру словно седеет поле. А сегодня предрассветная метель чуть припудрила землю, и стали заметнее низенькие кучки слежавшейся ботвы. Одну разворошила лиса, почуяв в ней гнездо полевки. Съела и саму хозяйку, и всех ее детенышей. Утром к свежему пятну свернула ворона, потеребила остатки гнезда, поковырялась в свекольных листьях и полетела догонять своих. Пусто поле. Под землей скрыта жизнь его обитателей.

Сухой ветер разметает пушистый снежок, и кое-где среди черно-белых комьев и глыб проявляются рыжеватые пятна мелко искрошенной глины, словно кто-то выбросил ее из-под земли. От середины выброса, от едва заметного углубления в нем ведут в разные стороны две узкие дорожки. Но нигде не видно никакого входа-выхода. На работу слепыша это непохоже, потому что поблизости не видно других выбросов, и глина поднята с глубины не меньше метра, из-под мощного слоя рассыпчатого чернозема.

Пока я гадаю, кто отсиживается в запечатанном подземелье, грунт посередине низенького холмика начинает шевелиться, потом проваливается вниз, и из довольно широкой дыры высовывается припорошенная глиняной крошкой усатая мордочка рослого хомяка. Опираясь коротенькими передними лапками на край дыры, зверек наполовину вылезает из норы и осматривается по сторонам, поставив торчком широкие, округлые уши, рыжие, с узкой черной каймой по краю. Кажется, что он напряженно прислушивается к шелесту одинокой травинки или шороху снежинок, не решаясь вылезти полностью.

— «Зачем вылез, хомяк?» — спросил я вполголоса. Но хотя между нами меньше шага, зверек даже не вздрогнул от этих звуков. Не обернулся он и на свист, на хлопок в ладоши, не повел ушами и на повторный вопрос погромче. Можно подумать, что глух хомяк от рождения или оглох от тишины в своем заточении, коль не проявил ни испуга, ни удивления или любопытства. А может быть, застыл он от изумления, озадаченный изменением обстановки, впервые в жизни увидев снег.