Пером и шпагой

Нарастала гроза. За стенкой тихо и жалобно, словно мыши в амбаре, попискивали фрейлины. Лакеи передвигались с посудою «на воздусях». Камергеры попрятались за лестницами… У-у-ух!

Явился лейб-медик Кондоиди с пузатой чашкой:

– Васа велицества, декокт отлицный.., выпейца!

– Выпей уж сам, коли ты так меня любишь.

Отмахнувшись от лекарств, Елизавета Петровна залпом осушила бокал с венгерским вином. И – объявила:

– Бал! Назло всему – балу быть завтрева. Дамы чтобы в мужнем явились, а мужья чтобы в юбках были. Тех же, кои от бала отлынят, того штрафовать в сто рублев… взыщу!

Пять часов провела в духоте туалетной комнаты, пока массажи и эликсиры не вернули ей очарования молодости; Нос вот только сплоховал! А так-то она была – хоть куда. Правда, нос этот (под страхом наказания) писался художниками исключительно анфас, с лучшей его стороны. А в профиль портретов Елизаветы почти не существует, кроме случайного медальона на кости работы Растрелли…

В костюме голландского матроса плясала императрица. Летела в присядке, сшибая кадки с деревьями померанца. В показной веселости был и немалый смысл: то, что случилось после царскосельского припадка, уже не должно повториться! Лопиталь был почти влюблен в этого «матроса», но остерегался повторить роман, погубивший когда-то маркиза Шетарди. Россбах был неважной картой в игре французов, и Елизавета, чтобы утешить посла, самолично взбила ему сливки с клубникой:

– Кушайте, маркиз. Военное счастье, как и счастье любви, всегда переменчиво… Граф Николя, – позвала она Эстергази, – идите к нам. Сознайтесь, что после Лейтена кошки скреблись в вашей душе?

В самый разгар куртага она сознательно удалилась в одну из задних укромных комнат, где бил из полу прохладный фонтанчик. Сопровождали ее только Лопиталь и Эстергази. Лакеи подали напитки и вина – удалились тоже.

– Я понимаю, – проговорила она, – что не Апраксин виноват в ретираде, а персоны умней его и значительней… Но вот что делать с Бестужевым – право, не придумаю!

Между тем де Еон оставался в зале среди танцующих. Издали он наблюдал за поведением вельмож. Мрачный и полупьяный, великий канцлер Бестужев озабоченно терся возле запертых дверей, за которыми укрылась с дипломатами императрица. Тут же прохаживался, фыркая, великий князь, а поодаль блуждал Воронцов… Три человека, столь враждебные друг другу, изнывали от страха: что происходит за этими дверями? О чем беседует Елизавета с послами?.. Какая-то буря назревала над этим веселым балом, и Воронцов не выдержал – сказал великому князю:

– Почему бы вам не пройти к своей тетушке?

– Вот еще! – отвечал урод. – Я не желаю быть в обществе этих арлекинов… Боже! – схватился он за лысенькие виски. – За что меня наказала судьба, осудив прозябать в этой проклятой стране? Почему не отпустят меня на родину? Чин прусского поручика – большего я не желаю!

– Вы станете русским императором, – приблизился Воронцов.

– Но командовать батальоном в Потсдаме гораздо занятнее, нежели управлять страною попов, подьячих и бездельников… Капут России! Фридрих велик, Фридрих непобедим!

О чем беседовала императрица с послами – можно было только догадываться. Но и Лопиталь и Эстергази вышли от нее довольные.

Коалиция Австрии и Франции разваливалась, неспособная выдержать железных ударов Пруссии, и теперь Россия должна была спасать положение.

***

Конференция при дворе усиленно трудилась. Споров не было, все сошлись на едином мнении, которое звучало примерно так:

– С горечью примем за правду: король Пруссии силен, и от успехов своих в немалое фурийство приходит. Далее воевать таким побытом нельзя. Союзники наши более мародерствуют да контрибуции с городов взыскивают. Война же – не грабеж, а суть единоборство политическое. Посему, судари, России надобно силой вмешаться в общую стратегию Европы, как в свои дела собственные, и – не мешкать ныне!

Таково рассуждали в Петербурге, и Фридрих был обескуражен, когда неожиданно пронюхал, что русские войска вновь зашевелились в заснеженных до пояса лесах Ливонии.

– Безумцы! Уж не собираются ли они воевать со мною? Но зимою сидят дома, а не воюют…

Да, зимою воевать не принято. Зимой армии готовятся к звону мечей по весне. По зеленой свежей травке армии спешат умирать по планам, предначертанным полководцами в темные зимние ночи. Но русские, со свойственным им «варварством», кажется, хотят нарушить эту давнюю священную традицию?..

Главнокомандующим над армией вместо Апраксина был назначен Виллим Виллимович Фермер – странный англичанин из Замоскворечья. Апраксина выдвинул сам Бестужев, а Фермера усиленно толкал к славе вице-канцлер Воронцов.

– Фермер, – утверждал Воронцов, – и местность прусскую знает и при дворе не вельможен! Оттого-то, связей при дворе не имея, изветов тайных слушать не станет, а сделает лишь то, что высокая Конференция ему повелит…

Фермер выехал в армию с протестантским капелланом, по прибытии на место разбил шатер походной церкви, собрал всех немцев из своего штаба и начал усердно молиться.

Солдаты сразу возроптали: