Персидский джид

Он ничего не понимал.

– Данилушка, выручай!

Очевидно, от волнения и перепуга ему удалось, упершись руками, буквально выскочить из ямы. Прижавшись к сырой и холодной стене, он протянул руку Настасье:

– Держись, кума! Пробьемся!

Настасья положила факел наземь и легла животом на край ямы. Данила тащил ее, упираясь каблуками, поке не выволок.

– Бежим, Данилушка!

– Что там такое было?

– Бежим!

* * *

Деревнин трудился в поте лица, а Стенька старался после всех подвигов не слишком лезть ему на глаза.

После того как удалось принять и на славу угостить дьяка в государевом имени Башмакова, Деревнин воспрял духом. Он даже не ленился сам переписывать нужные куски из столбцов Разбойного приказа. Стенька не очень понимал, чем занято начальство, и чувствовал потому нешуточную обиду: он старался, трудился, носился, как ошпаренный, а Деревнин ничего не рассказывает и принимает как должное то, что преданный ярыжка ушел в тень и показывается в приказе только по служебной надобности.

Наконец из Коломенского прискакал Башмаков. Он несколько часов провел в приказном здании, оттуда и прислал за Деревниным. Подьячий радостно поспешил на зов.

– Здрав будь, Гаврила Михайлович, – первым приветствовал Башмаков. – Садись, потолкуем.

Вот что значит достойное угощение и знатный подарок, подумал, садясь на лавку, Деревнин. Он подарил Башмакову рукописную книгу – не книгу, а книжищу, которую поднимать следовало двумя руками. Это были «Деяния апостолов» с картинками, нарядными буквицами и узорными завитушками на каждой странице.

– Люди мои произвели розыск, – продолжал Башмаков. – Права оказалась Настасья-гудошница, в чем-то права… Лаз в погребе Троекурова, сдается, для нехороших дел служит, и княжич Обнорский доподлинно на него глаз положил.

– Откуда сие известно, Дементий Минич?

– Эта Настасья моего человека в подземелья кремлевские завела, и чего-то она как раз там искала, где сверху – троекуровский двор. Чуть они там живы остались. Гаврила Михайлович, надобно допросить самого боярина. До сей поры он беседы избегал, слуг к нам высылал, теперь же настала пора.

– Государю про все сие известно? – осторожно спросил подьячий.

– Государю неизвестно. Но ты не беспокойся. Тут уж я все беру на себя. Государю доложим, как будет о чем докладывать. Сам знаешь, он недомолвок не любит. А у нас пока одни домыслы да недомолвки.

Деревнин усмехнулся – ему понравилась башмаковская решимость. Ему было страх как любопытно, что донесли дьяку его люди, но дьяк сам пока молчал об этом – оставалось положиться на его осведомленность.

– Что прикажешь делать, твоя милость?

– Прикажи слать человека к Троекурову, предупредить – дьяк-де в государевом имени к нему жаловать изволит, так чтоб не кобенился и принял, как подобает!

Задор вышестоящего лица обычно бывает заразителен. Потому Деревнин поспешил в приказ, оттуда отправил приставов, сразу двух, на троекуровский двор, а ярыжку Мирона – спешно к себе домой, за лучшей шубой. Хотя днем уже было изрядно жарко, Деревнин даже вообразить не мог, как это – идти в гости к боярину без богатой шубы?

Оказалось, гостевание это Башмаков затеял неспроста.

Они вдвоем, сопровождаемые приставами, подошли к троекуровскому двору запросто, пешком. Башмаков в коротком кафтане, удобном для конной езды, шел чуть впереди, и, когда проходили Спасской улицей, многие с ним раскланивались. Деревнин же в тяжелой шубе шагал сзади и наслаждался зрелищем удивленных лиц: ишь ты, как высоко возлетел Земского приказа подьячий, сам дьяк в государевом имени с ним запросто разгуливает.

Их встретил у ворот человек незнакомый, назвался племянником Романа Троекурова, Юрием Троекуровым. Он был вызван дядей после исчезновения приказчика Василия и поселен в доме – чтобы среди всех воров, дармоедов и сучьих детей был хоть один верный человек. На вид он был из небогатой родни и сильно кичился своим новым положением. Но, услышав о Приказе тайных дел, несколько растерялся. Кланяясь, он провел гостей через двор, к красному крыльцу боярского терема, даже услужил Башмакову, поддержав под локоток. Деревнин же поднялся по высокой лестнице сам.

Боярин Троекуров вышел к ним в горницу. Вид этой горницы был страшноват – со стола убрана богатая скатерть, подскатертника тоже нет, лавки – без полавочников, поставец – пустой, дорогая посуда спрятана, резные стулья и табуреты вынесены. Даже половики – не нарядные, узорные, а из какой-то мешковины…

Сам боярин вышел в каком-то чуть ли не армяке, с нечесаной бородой и несколько опухшими глазами – сдается, за эти дни он немало выпил.

– Заходи, Дементий Минич, – сказал он севшим голосом, но высокомерно, как полагается родовитому человеку. – Не обессудь – живем смирно, не до гостей. Угощения не предлагаю – не до угощений.

– А я и не гость, – отвечал дьяк. – Я к тебе, Роман Иванович, от государя послан. Говорить же с тобой велено не у тебя в дому, а в Приказе тайных дел. Одевайся, как тебе прилично, пойдешь со мной и с подьячим. Коли не пожелаешь идти честно – приведут тебя в приказ бесчестно. Смирись – государя гневить не след.