Персидский джид

Данила стоял рядом, чуть позади, и кивками подтверждал каждое слово товарища.

Бабки, кстати, тоже были не дуры – смотрели на красавца Богдашку с некоторым подозрением. Чтобы такой молодец, косая сажень в плечах, кудри золотом отливают, синие глаза ярче самоцветов, польстился на соседскую Марфушку? Да у него, поди, свахи пороги обивают и уж около крыльца передрались…

– Далась тебе, соколик, та Марфушка! Неужто получше никого не высмотрел? – напрямую спросила самая старшая из бабок.

– На жену мою покойную уж больно смахивает, – пригорюнившись, да помрачнев, да со вздохом отвечал Богдан.

Тут Данила и кивать перестал. Надо же – вдовца изобразить не постыдился! А бабки как раз и растаяли, всю Марфушкину подноготную связно изложили, да так разговорились – хоть удирай от них без оглядки.

Тут и явилось, что семья-то не Бог весть какая – сам подолгу пропадает по своим купеческим делам, как в дороге Божьи заповеди соблюдает – неведомо, а года три назад привез парнишечку, велел растить. Парнишечка черноват, узкоглаз, раскос, однако всей повадкой – в Клюкина, так что, сдается, прижил его купец в своих странствиях. А сама, пока муж в отъезде, сестер и давних подружек привечает, что ни день – застолье, богомольцев-странников ночевать пускала, да недавно беда стряслась – что-то они унесли, то ли деньги, то ли оклады с образов, тут среди бабок не было согласия. И сам, разозлившись, сказал, что чужой ноги отныне на дворе не будет!

Данила насторожился. А Богдаш, как ни в чем не бывало, продолжал беседу – рассказал, что и у них в дому была такая же беда, пустили странника переночевать, а тот возьми и стяни нож с рукояткой рыбьего зуба, потом только хватились. И диво, что странник сразу не показался сомнительным – вид у него нерусский, нос – не нос, а носина, с соборное гасило.

– Ахти мне, и у Клюкиных он побывал! – воскликнула самая юная из бабок, хотя и ей было под семьдесят.

Богдаш, не будь глуп, тут же перечислил приметы Бахтияра. Все совпало – и хромота, и сросшиеся брови, и зеленая однорядка. Кто-то видал, стоя в калитке, как клюкинские псы драли странника, и Данила услышал о себе много любезного – налетел-де боярский сын, личико – кровь с молоком, с плеточкой, прогнал псов, покусанного с земли поднял и увел.

– Ну, матушки, спаси вас Господь, много поведали, – сказал наконец Богдаш. – Пойдем мы, все хорошенько обдумаем. Вот, помолитесь за рабов Божьих Богдана и Данилу.

Он дал старшей бабке алтын на свечки, а она его поправила: нет такого святого Богдана, а есть Федот, он всем Богданам покровитель.

– По-гречески так оно и выходит, – согласился Богдаш.

– Федот, сиречь Тео-дот, Богом данный, – добавил Данила.

С тем они и убрались от храма.

– Стало быть, Клюкин Михайла, лет ему пятьдесят, ездит за товаром далеко, статочно, и в Сибирь, привозит пушной товар. Теперь ясно, у кого мы можем про него узнать, – сказал Богдаш, когда они отошли подальше от клюкинского двора.

– Это – первое. Второе – его гости. После того как Бахтияра псами травили, он всем объявил, что более чужих на порог не пустит. Сдается, он для того это затеял, чтобы никто тех молодцов случайно у него не повстречал, что ночью приходили. И, выходит, они еще не раз приходить будут, – задумчиво произнес Данила.

– Выходит еще и то, что молодцы – из тех портных, что шьют под мостом вязовой дубиной. Кем бы они еще могли быть? Коли он их от добрых людей прячет?

– А ты вспомни про тот кошель воровских денег, что у Бахтияра нашли. Сдается, все это дельце только на воровских деньгах и замешано. Потому Бахтияр покойный и Башмакова поминал. Кому ж еще про это доносить? И молодцы, может статься, без всякой вязовой дубины трудятся…

– Стало быть, этой ночью опять следить будем? – обдумав эти слова, спросил Богдан.

– Будем, Богдаш.

– И добычу со скоморохами делить?

Данила покосился на товарища. Богдашка, хитрый черт, помянул скоморохов, но думал наверняка при этом о Настасье.

И что же отвечать?

А ничего не надобно отвечать. Просто идти рядом, всем видом показывая, что на скоморохов – наплевать. Не то опять привяжется: кума да кума…

Богдан дураком не был – понял наконец, что Данила о Настасье рассуждать более не будет. И заговорил об ином – о джеридах. Семейка, будучи спешно послан в Казань, не успел сдержать слова – не поучил Данилу, как их кидать. А Богдаш решил восполнить это упущение. Придя на конюшни, они забрались на самые задворки, туда, где стоял домишко Семейки и Тимофея. По дороге подобрали клочки бумаги. Богдаш догадался – соорудил из старой ряднины подушку, туго набитую сеном, прикрепил к стенке, приколол бумажку – чтобы кидать в нее джерид без опасения, что повредится его узкое жало. И Данила оказал себя способным учеником. Богдашка по природной своей язвительности тут же усложнил задачу – привязал джериды на тонкие шнурки, как оно и должно быть. Учителем он был въедливым, толковым, да только нетерпеливым. Но Данила не возражал – за мастерство следовало платить.