Персидский джид

Богдан опять свистнул. Свист получился выразительный: давай-ка, товарищ, пока уберемся отсюда, шум нам с тобой ни к чему.

Данила подъехал к Богдану, и вместе они произвели правильное отступление, а бабка-победительница погрозилась клюкой на прощание и скрылась за калиткой.

– Не повезло сегодня Марфушке, будет за ней, бедненькой, строгий надзор, – сказал, усмехаясь, Богдаш. – Ради государева дела и сам бы к той Марфушке в светлицу залез, коли бы доподлинно знал, что с ее двора Бахтияра турнули и собак натравили.

– Вот ведь холера, – буркнул Данила, хмуро глядя на захлопнувшуюся калитку.

– Они все – холеры, брат, только смолоду еще холерного ремесла не знают, но учатся скоро и успешно, – утешил Богдаш. – Да что это с тобой? Всего-то ночь не доспал, а как вареный! Как же быть-то? Ты точно уверен, что из этого переулка Бахтияр выскочил?

– А бес его знает, – огрызнулся Данила.

Богдашка мешал сосредоточиться. А с бабкой было связано нечто важное. С маленькой, вредной бабкой, закутанной в черную шубу, с ее лицом, напоминавшим выложенную на белый плат сушеную грушу, с цепкой, корявой, темнокожей лапой, ухватившейся за клюку…

– Клюкин, – вдруг сказал он. – Точно – Клюкин!

– Кто – Клюкин?

– Купец, который Бахтияра собаками травил. Сам Бахтияр про купца тогда сказал.

– Ишь ты! Вспомнил! Тебе, Данила, много спать вредно. От сна память делается дырявая. А ночку не поспал – все и вспомнилось.

Богдашка не мог обойтись без ехидства. Но сейчас было не до его затей. Данила, даже не посмотрев в его сторону, поехал к перекрестку – искать припозднившегося прохожего, чтобы спросить о дворе купца Клюкина.

Оказалось, это тот самый и есть, где проживает крикливая бабка.

– Давай-ка мы, Данила, тут за углом подождем малость. Там у них живет Марфушка, которую стерегут. Значит, к ней кто-то ходит. Коли девка – через забор, поди, переговариваются, а баба, да еще вдова, – так та и в светлицу может привести. А весна, кровушка играет… И у тебя, поди, играет! – так завершил свое поначалу разумное рассуждение Богдашка.

– Коней бы куда поставить, – делая вид, будто глупостей не слышит, сказал на это Данила.

– А куда их поставишь?

Оба задумались. Выслеживать предполагаемого полюбовника Марфушки, чтобы расспросить его о купце Клюкине и прочих обитателях двора, лучше бы пешком. Но оставлять казенных коней без присмотра без особой нужды – чревато последствиями.

– А что тут у нас поблизости есть?

– Патриаршие житницы, – неуверенно отвечал Богдан. – Новинская обитель…

– Может, в обители оставим?

– Коли нас иноки не пошлют в такое время ко всем чертям…

Положение было нелепое – двор найден, расспросить некого, а молить Бога, чтобы у той неведомой Марфушки оказался полюбовник и именно в эту ночь вздумал ее навестить – грех, поди…

Наконец додумались – один стоит с бахматами у храма, другой подбирается к клюкинскому двору как можно ближе, обходит его в поисках места, где могла бы оказаться лазейка, и слушает, что там, на дворе, творится.

Первым пошел Богдан. Данила проводил его взглядом: высок, статен, плечист, а ступает ходко и бесшумно, перекатывая ступню с пятки на носок, как Семейка выучил. И ободок кудрявых волос невиданной желтизны из-под шапки… тает, тает, пропадает во тьме последним этот ободок…

Ожидая, можно много о чем думать и даже кое-что делать. Тимофей, скажем, молитвы повторял – это Данила знал точно. Что в голове у Семейки – одному Богу ведомо, но вряд ли божественное. Богдашка непременно какие-то козни строит – надобно ему Тимофея обойти, иначе и жизнь не мила. А Данила вот, как на грех, опять задумался о Богдане и Настасье. Казалось бы, где Богдан Желвак и где Настасья-гудошница? А вот в Данилиной голове они отчего-то рядом, и не уходят, хоть тресни. Ведь неспроста Богдашка о ней вспоминал, да еще этак злоехидно.

Сколько времени прошло – неведомо, тут тебе не Кремль, где по перекличке сторожевых стрельцов часы считать можно. «Славен город Москва, славен город Казань…» Тут течение времени еще неприметнее, чем течение Москвы-реки в тихий и жаркий летний день, когда мелкая рябь играет – и нет иного движения. По времени, текущему ночью, тоже рябь играет, белые чешуйки трепещут, в узор складываются, один узор в другой перетекает…

– Данила, твой черед, – тихо сказал Богдан, похлопав его по колену.

Человек, задремавший в седле, мог бы ждать от него самых едких словечек, но Желвак притих.

– Время позднее, а не ложатся, – сказал он. – В горнице свечи жгут. Над летней кухней дымок поднимается. И псов с цепи не спустили. Сколько там у них кобелей?

– Я двух видал, черного и рыжего.

– Я в забор поскребся и там, и сям, – молчат. Ступай, да не к воротам, а пройди сажен с пяток да заверни налево, там вскоре будет калиточка. Там, брат, сдается, не Марфушкина полюбовника ждут… А мне отсюда будут видны ворота.

– Ин ладно, – Семейкиным словцом ответил Данила.

– Знак прежний. Ступай с Богом.

Это было уж вовсе удивительно – Богдаш присмирел. Чем-то его эта черемуховая ночь смутила.