Персидский джид

С храмом конюхам повезло – в трех шагах от Аргамачьих конюшен, прямо в Боровицких воротах была устроена церковь Рождества Иоанна Предтечи, там и батюшка уже был свой, понятливый. И еще кое-что, молодым конюхам любезное…

Был в этом храме образ святого мученика Уара, написанный, говорят, по обету царицы Марьи Нагой и в меру роста сыночка ее, царевича Димитрия, во младенчестве. Московские матери с бабушками, искренне полагая, что убиенный царевич, родившийся в день памяти святого Уара, имеет чудотворную и целительскую силу, что ни день – приходили к литургии с грудными болящими младенцами. При подножии образа лежал камень четырехгранный, длиной в аршин, поставленный для того, чтобы удобнее к образу губами приложиться. Так на него повадились во время молебна младенцев класть, из-за чего порой и шум подымался, потому что поделить аршинный камень на двоих или на троих – задача неразрешимая.

Редко какая женка приходила одна, неся младенца. Обычно с ней были еще сестра, или подружка, или сенная девка, или кто-то из комнатных женщин, а то и целая свита. Ради этого женского общества стоило, оторвавшись от дел, лишний раз заглянуть в храм, благо бежать недалеко. С иной перемигнуться, а с иной и знакомство свести…

Обсуждая, какое продовольствие брать в дорогу, да еще устремившись к храму, Семейка и Тимофей проскочили вперед, Богдаш и Данила оказались вдвоем.

– Искать следов, стало быть, придется… Давай-ка припоминать, где мы этого горемыку от собак спасали, – сказал Богдаш, хотя он тут был вовсе ни при чем, а узнал про спасение, уже когда чуть ли не к Пречистенским воротам подъехали.

– Почем мне знать? – буркнул Данила.

Он тогда впервые побывал в Хорошеве, впервые проехал Звенигородской дорогой и понятия не имел, какие улицы с переулками, какие ворота и храмы стояли в той части Москвы, ведь это был уже даже не Белый город, а Земляной город, и там у парня никогда никаких дел не водилось.

– Экий ты!.. – Богдаш, обладавший прекрасной памятью на приметы местности, никогда не мог взять в толк, как можно без такой памяти обходиться. – Ну, выехали из Хорошева, потом – верст пять лугами да полями. Или шесть, кто их считал? Там по левую руку Ваганьковская слобода – так?

– Может, и так.

– Что ж тебя твоя зазноба не научила? – напоказ удивился Богдаш. – В Ваганькове скоморохи селились, там народ тешили, кто хотел их к себе позвать, там и искал.

– Да когда ж это было?! – возмутился Данила. – Еще при покойном государе! Она, поди, и не помнит.

– Она-то помнит, – уверенно ответил Богдаш. – Она девка на возрасте, должна помнить.

Это Даниле не понравилось. Впрочем, не понравилось все: и как Богдаш приписал себе чужую заслугу, и как напомнил про Настасью, которую дай Господи поскорее забыть, и еще – приглядывался к ней, блядин сын, годки ее сосчитал!.. Ему-то какая печаль?…

И тут же Данилу словно чьей-то тяжкой ладонью по лбу хлопнуло: помнит! Ох как помнит, как прошлым летом, когда безумного кладознатца ловили, спас Настасью с молодыми скоморохами от смерти!

Чтобы Богдаш да долее двух часов про девку помнил?!

Стало быть, когда недавно ее поминал, не к слову пришлась, а впрямь занозой в душе застряла.

Очень Даниле это не понравилось. Сам бы не мог объяснить, почему, а на душе вдруг сделалось пасмурно. Не к добру такие Богдашкины воспоминания. Однажды он вот так-то думал про них двоих, думал, да в дурной своей башке и сосватал, потому что оба друг дружке под стать. Точно так же тогда скверно сделалось, как теперь…

– Ну так проехали Ваганьково – дальше через пару верст речку Пресню перешли, за ней нашим конюхам государь землю отвел, где селиться, – расписывал дорогу Богдан, ведать не ведая, какие мрачные страсти вскипели в Данилиной голове. – Вот женит тебя дед Акишев, там себе и двор поставишь. А там уж и земляной вал, да ведь мы в ворота не въезжали – мы вдоль вала коней повели. Давай, брат, вспоминай!

– Да что я? Ты ж видел, как горемыку спасали, ты и должен помнить, где это было, – отвечал раздосадованный Данила.

Богдаш рассмеялся.

– Ишь ты, горластый волк зубастый! Бей своих, чтоб чужие боялись!

И опять он обошел Данилу, извернулся да себя над ним и поставил, хотя был кругом неправ. Очень хотелось Даниле освоить эту повадку старшего товарища, да все никак не выходило.

На смех обернулись Тимофей с Семейкой.

Семейка внимательно поглядел на Желвака, еще больше прищурив прозрачно-серые глаза. Он видел, что Желвак опять непутем цепляется к Даниле, и взгляд был предупреждающий: уймись, дорогой товарищ, не балуйся, осади малость… не то…

Тимофей же, услышав громкие слова, сразу понял: опять молодцы сцепились.

– Пошли, – сказал он Семейке. – Детина не маленький, сам разберется. Ишь, усы скоро на палец крутить начнет, а все за ним, как мамка, бегай…

То, что Тимофей назвал Данилиными усами, было пока лишь намеком, дюжина слабых черноватых волосков справа да столько же слева. Самое забавное, что сам Данила о них пока и не знал. Он так редко видел свою рожу в зеркале, что начни расти борода – он бы про то узнал последним, когда уж закурчавится.