Персидский джид

Данила слез с коня, помотал головой, отгоняя сон, и побрел в указанном направлении. Желвак же садиться в седло не стал, здраво рассудив, что сидя скорее уснешь. Поняв это, Данила вдруг явственно услышал ворчливый голос деда Акишева:

– Пришел сон из семи сел, пришла лень из семи деревень!

Наслушался он этой воркотни, когда служил при водогрейном очаге!

Но раз дедов голос ни с того ни с сего зазвучал, то, значит, проснуться толком не удалось. Данила стал на ходу растирать себе уши – это был надежный способ протрезвить на несколько минут даже того, кто в дрист пьян, а Семейка хвалился, что умеет коням уши тереть так, что хоть с копыт валятся от усталости, а еще две-три версты одолеют.

Но, как он ни был занят собой, а шум услышал…

Кто-то крался к калитке с другой стороны, крался, чуть ли не прижимаясь к забору, да вдоль забора торчал старый сухой бурьян чуть ли не в человеческий рост, и он, пропуская того человека, шуршал. Данила замер и Семейкиной косолапой походкой бесшумно перебежал к другому забору, что напротив калитки. Там хорошие хозяева бурьян убрали.

Очевидно, незримый Марфушкин полюбовник не знал, что псы привязаны, и проскальзывать в калиточку не спешил. Он ждал – и только. Ждал и Данила. На дворе было тихо, никто не спешил встретить и принять гостя.

В доме не спали. Возможно, праздновали чьи-то именины, хотя без песен и пьяного гама. Похоже, блудливая Марфушка не могла выскользнуть, чтобы за руку отвести своего любезного в светлицу. А он терпеливо ждал и даже не пытался подать никакого знака. Длилось это порядочно – Данила уж даже думал, что утро близко.

Наконец он услышал знакомый свист Богдана. Богдаш предупреждал: будь начеку!

Свист в переулках майской ночью – дело знакомое, молодцы вызывают девок целоваться у забора, да и не только целоваться. Поэтому двое мужчин, что приближались к воротам клюкинского двора, не обратили особого внимания на тайный знак. Богдана с лошадьми они тоже не заметили – он выглядывал из-за угла. Мужчины, негромко переговариваясь, вошли в узкую калитку у ворот, нарочно для них оставленную открытой.

Данила этого не видел, да и не мог видеть. Но кто-то засвистал поблизости, и отнюдь не Богдаш! Прекрасное подражание птичьему голосу услышал Данила, с переливами и щелканьем. Он было подумал, что запел соловей, но соловьи, кажется, еще не устраивали своих страстных песенных перекличек. Кто-то четвертый присматривал за клюкинским двором!

Человек, сидевший в бурьяне, выскочил и опрометью понесся прочь. Так бегают только очень молодые и легкие парни, Данила сам еще не успел заматереть, однако не нагнал бы бегуна, разве что на бахмате. Но побежал и он.

Тут же раздался копытный стук. Это Богдаш, вскочив на бахмата, поскакал в погоню за свистуном.

Но свистун хорошо знал все здешние закоулки, дырки в заборах и, возможно, большую дыру, которая непременно должна быть в ограде патриарших житниц. И Данила своего безмолвного соперника упустил, и Богдаш своего – не догнал.

Конюхи встретились посреди улицы. Данила уже сел в седло, Богдаш подъехал к нему.

– Ну что, проворонили? – спросил Желвак. – Вот черти! Нет, что хочешь говори, а это не Марфушкин полюбовник!

– А кто же?

– Свист слышал? Не признал?

– Нет, – хмуро буркнул Данила.

– Это скоморошья весна. Есть мастера, любую птицу изобразят, это у них весной называется.

– Скоморохи? – до Данилы с недосыпу слова доходили очень медленно.

– Помяни мое слово – и твоя кумушка где-то поблизости!

Тут-то Данила и проснулся окончательно.

– Настасья?…

– Она, она! – сердито сказал Желвак. – И что она, твоя налетчица, затевает – одному Богу ведомо!

* * *

Разбудить Данилу удалось только деду Акишеву, и то ближе к обеду, при помощи черпака с ледяной водой.

– Хорош! – сказал дед. – Повалился, не разувшись! Чадище-исчадище ты, Данила! Уродился на мою голову!

Данила встряхнулся, замотал мокрой башкой. Стоявший рядом с дедом Родька Анофриев улыбался во весь щербатый рот. В руке у Родьки было деревянное ведро – на случай, если черпака не хватит.

– А где Богдаш? – спросил Данила.

– Богданушко уж спозаранку за конями ходит, моет, чистит, – укоризненно отвечал дед. – Ступай, Данила, на двор, ополоснись. Коней распугаешь!

Дед был прав, тем более что, встав, Данила обнаружил за пазухой некоторое неудобство. Он лег, даже не распоясавшись, а вот как развязал пояс, туго затянутый поверх зипуна, то и оказалось, что вся пазуха – в крошках. Обнаружилось и тулово пряничного конька, имевшее жалкий вид. Данила только вздохнул – видать, не заслужил Ульянка такого подарочка.

Остатки пряника он скормил гнедому Летуну – за верную службу. И стал размышлять – где бы чего-нибудь съесть. Государь, перебравшись на лето в Коломенское, взял с собой и поваров, и хлебников, теперь уж так просто не забежишь на поварню, не спросишь оставшихся с обеда щей, зайца в лапше, да хоть постной каши. Им, поварам, все одно велено ненужные остатки, пока не испортились, раздавать нищим, так что и конюхам они съестного не жалели.