Персики для месье кюре

На реку. Мысль о реке заставила меня похолодеть. Танн после целой недели проливных дождей сильно вздулась и наверняка стала предательски опасной. И потом, разве старый Маджуби не предупреждал меня, чтобы я остерегалась реки? Перед моими глазами вдруг возник Рейно: он стоял у парапета и смотрел в воду. Это видение окончательно лишило меня покоя.

А что, если Каро права? Что, если у Рейно действительно случился нервный срыв? Что, если стресс, который он испытывал в течение последних недель, привел его к самоубийству? Да нет, не может быть! На него это совсем не похоже. И все-таки…

Люди меняются, — донесся до меня из темноты чей-то шепот, и я узнала голос матери. — В конце концов, ведь и ты сама очень изменилась, верно? И ты, и Ру, и Жозефина…

А потом я услышала голос Арманды: Ты все пыталась спасти меня, помнишь? Точно так же, как когда-то — свою мать. Но мы обе все равно умерли.

— Бам! — сказала Розетт. — Бам бам, бадда-бам!

Это правильно, Розетт. Ты скажи этим призракам, скажи им всем, чтобы оставили нас в покое! Я знаю, это просто Черный Отан, отыскав потайную лазейку, делает мои мысли такими беспокойными, а меня заставляет сомневаться в утрате здравого смысла. Рейно, возможно, просто пошел прогуляться, и завтра утром мы снова его увидим. А пока что мы должны еще отнести в Маро несколько коробок с трюфелями: кокосовые — для Оми, с розовым маслом и кардамоном — для Фатимы и ее дочерей, с перцем чили — для старого Маджуби, трюфели с перцем согревают душу и придают мужества. Есть и еще одна коробка — для Инес, она перевязана красной шелковой лентой. Такой подарок способен преодолеть любые преграды, существующие между представителями разных культур; такой подарок может вызвать улыбку даже на самом мрачном лице; он может даже повернуть время вспять, и мы вновь окажемся в самой простой, самой сладостной, самой счастливой поре своей жизни. В прошлый раз, попытавшись поговорить с Инес, я потерпела неудачу. Но на ту встречу я пришла без оружия и без должной подготовки. Теперь все будет иначе.

На этот раз я принесу ей то, что она любит больше всего.

Глава шестая

Среда, 25 августа

Вряд ли я так уж долго пробыл без сознания, но очнулся я в полной темноте. Ужасно болела голова, да и спина тоже; нетрудно догадаться, что те, кто принесли меня сюда, не особенно со мной нежничали.

Вот только что значит «сюда»? Я осторожно сел. Похоже, какой-то подвал: пол выложен плиткой и запах подвальный. И воздух сырой, холодный. В нем отчетливо чувствовался запах плесени и какого-то гнилья.

Рядом явно протекала река: я хорошо различал ее хриплый торопливый рев — ее пению мешали груды мусора, принесенного паводком и вертевшегося на волнах, как Джаггернаут.[55]

Я крикнул:

— Эй! Здесь кто-нибудь есть?

Мне никто не ответил.

Я мог бы крикнуть и еще раз, но не стал. Я догадывался, что меня бросили сюда, скорее всего, те же люди, которые избили. Но если это действительно так, то, наверное, не стоит лишний раз с ними встречаться?

Я решил немного осмотреться. Двигаясь в полной темноте на ощупь, я все же сумел определить, что нахожусь в весьма просторном помещении величиной с бальный зал. Я обнаружил также несколько пустых упаковочных клетей из дерева, груду битой штукатурки, подмокшую картонную коробку, пачку старых газет и каменную лестницу примерно в дюжину ступеней, ведущую к запертой двери. С моей стороны в двери не было даже ручки, и я загрохотал по деревянной панели кулаками. Но никто не пришел. А дверь явно была крепкая. Впрочем, там, наверху, за ревом реки стук моих кулаков вряд ли был кому-то слышен.

Ах, отец мой, я понимаю, это глупо, но я даже почти не испугался. Точнее, я просто не мог поверить, что все это происходит со мной в реальности, что я и впрямь нахожусь в темнице; гораздо легче было считать это кошмарным сном, вызванным затянувшимся стрессом, усталостью и болью (кстати, пальцы по-прежнему причиняли мне острую боль). И лишь через некоторое время страх потихоньку заполз ко мне в душу и устроился там, словно незваный гость, который постепенно забирает власть над всем домом. Я заметил, что окружавшая меня тьма не беспросветна: во-первых, дверь над лестницей обрамлял неясный прямоугольник дневного света, а во-вторых, высоко над полом в дальней стене виднелось подобие окошечка, забранного решеткой, напоминавшей решетку в моей исповедальне, и в это окно тоже просачивалось бледное сияние дня.