Персиковый сад (сборник)

Призывы такие обычно успокаивают родителей, но совершенно не действуют на детей. Так было и на этот раз: в конце концов непоседа упала в воду, и он, не успев опомниться, прыгнул за борт следом за ней. Помог огромный бант, который яркой бабочкой мелькнул перед глазами. Он схватил девочку за платье и вытащил на поверхность. С пристани к ним уже тянулись десятки рук, кто-то бросил в воду спасательный круг, на котором черным было выведено: «Дебаркадер № 1428».

Потом он стоял мокрый на пристани, слушал и не слышал, что говорила ему мать девчушки, прижимающая дочку к груди. «А дальше что? – думал он, глядя на показавшийся в заливе «Метеор». – Не поеду же я в таком виде…» И тут его тряхнули за плечо. Он оглянулся. Перед ним стоял старик, матрос дебаркадера с обветренным лицом, на котором выделялись ястребиный, перебитый посередине нос и неожиданно синие, молодые глаза.

– Пойдем ко мне в кубрик, парень, – сказал он.

В тесной каморке он разделся, выжал одежду и развесил ее перед электрокамином. Старик дал ему тельняшку и широкие брюки. Он надел все это, и матрос удовлетворенно крякнул.

– Добро! – сказал он и протянул сигареты: – На, кури.

Оба закурили.

– Скорый ты парень, однако, – одобрительно усмехнулся матрос.

– Да я как-то и подумать не успел.

– Верно. В таких делах не думают. Некогда.

– Ну да.

Старик разлил в стаканы чай из термоса:

– Пей.

– Спасибо.

– Кто твой отец? – Старик с шумом втянул губами кипяток.

– Он умер. Был инвалидом войны.

– Так, – сказал старик и замолчал.

– Смогу я сегодня уехать? – спросил он у старика.

– Сегодня нет, последнего рейса не будет. Завтра уедешь. Пойдем ко мне, старуха моя щами нас накормит.

– Неудобно как-то…

– А чего неудобного? Пойдем.

– Ладно.

Так завязалась их дружба.

Жили старики одни, детей у них не было, поэтому, может быть, они так и привязались к нему, радовались его приезду, старались повкуснее накормить, помягче уложить. И он радовался встрече с ними. Ему нравилась эта тихая деревня на берегу Волги, нравились рассказы стариков о прежней жизни, суждения их о жизни сегодняшней и прогнозы на будущее, которые отличались какой-то ясностью и простотой. Он чувствовал, что именно этого не хватало ему в городе в общении с друзьями. Нередко они спорили со стариком, который искренне не признавал профессии художника.

– Что это такое? – разводил руками старик. – Для души, оно понятно. Знавал я в детстве дьяконицу одну, тут у нас жила, тоже все рисовала, красиво так… Так ведь баба, ясное дело, мечтание от нечего делать, а мужику ремесло знать надо. Чтобы руками, понимаешь?

– Так я руками и рисую, – отшучивался он.

– И рисуй себе, сколь хошь, для забавы. А вот, скажем, чем ты семью кормить станешь?

– Да ведь нету у меня семьи.

– Нет – так будет!

– Ну, это в необозримом будущем!

– Э-э, как знать.

– Ладно. За картины, между прочим, немалые деньги платят.

– Рассказывай! – хмыкнул старик.

– Серьезно.

– И у тебя их покупают?

Он смутился.

– У меня пока не покупают. Да я и не хочу…

– Вот видишь! – довольно усмехнулся старик.

– Так я еще и технолог на заводе.

– Это другое дело, – посерьезнел старик. – Это совсем другое дело.

– Почему? Для меня то, чем я на заводе занимаюсь, не главное, там служба. Главное то, что я рисую.

– А-а, – отмахивался старик, – ну его к лешему. Пойдем-ка лучше переметы поглядим.

– Вот-вот, – ворчала беззлобно старуха. – А то пристал к человеку. Чай, он молодой, ему виднее, как жизнь свою ладить.

Жена у старика была маленькая, тихая, вся так и светилась добротой. Она с утра до вечера хлопотала по хозяйству: варила, стирала, копалась в огороде, провожала и встречала козу, доила ее, а подоив, приносила гостю парного молока в глиняной кружке с отбитой ручкой.

– На-ка, милок, выпей, – говорила она тихим голосом, останавливаясь у него за спиной и, пока он пил, смотрела на этюдник.

– Нравится ли, бабушка? – спрашивал он, кивая на очередной картон, укрепленный на этюднике.

Старуха смущалась, махала маленькой ладошкой.

– Да я, милок, не понимаю ничего! Что я скажу?

И только один раз она попыталась как-то выразить свое отношение к нарисованному. Это когда он накидал углем старикову собаку – Верного. Верный лежал, положив голову на вытянутые лапы. Старуха долго разглядывала набросок, потом сказала:

– Ишь, Верный-то! Как живой…

Он молчал, чувствуя, что старуху рисунок задел, и боясь спугнуть ее желание высказаться. Но она добавила только:

– Да-а, старый стал пес, – и больше не вымолвила ни слова.

Чем-то неуловимым старуха походила на его давно умершую бабушку, которая воспитывала его до двенадцати лет и воспоминание о которой всегда причиняло ему неясную боль, будто сделал он что-то не так, а что именно, понять не мог.

Он никогда не писал самих стариков. Эта мысль ему даже в голову не приходила.