Персиковый сад (сборник)

И они стали жить. Женщина не напоминала ему о поездке, и он молчал, думая про себя свою думу. Навели в доме и вокруг него порядок – все вымыли, выскребли, даже печь слегка протопили, чтобы выгнать из помещения нежилой дух. Он выкосил траву, буйно разросшуюся возле дома, спилил в саду сухие мертвые ветви на вишнях и яблонях и, собрав их и весь хлам в огромную кучу, вывез в четыре захода на тачке в овраг за деревню, где была устроена свалка.

Эти занятия отвлекали его от тяжелых мыслей. Женщина помогала ему во всем, готовила обеды, собирала с кустов ягоды. Рядом вертелась дочь, которой очень нравилось жить в деревне, она загорела и даже поправилась.

– Порядок – это хорошо, – рассудительно говорила часто забегавшая к ним соседка. – Дом без мужских рук в негодность приходит. Оно и понятно. А может, купите дом-то, не то пропадет совсем, как уедете?

– Да как же мы его купим при живых хозяевах? – отговаривался он. – И ни к чему нам.

Соседка махнула рукой.

– Чего уж!.. А огородом пользуйтесь. На здоровье. Я посадила весной, чтоб земле не пустовать, так вы, чего выросло, ешьте, не жалейте.

Август выдался солнечным и жарким. Над Волгой тянулись по небу легкие облака, ни разу так и не собравшиеся в дождевую тучу. Наливались яблоки. Девочка уже вовсю хрустела сизобоким анисом.

Проходили дни, а мужчина все не мог решиться на поездку в дом престарелых. Будто ждал чего-то, а чего, и сам не знал. Угольком тлело в душе неясное чувство вины. Чувство не было новым для него, он знал эту тягучую тоску, которая возникала порой, обжигая сердце, и связана была с памятью о бабушке.

Однажды ночью он долго не мог уснуть. Комнату заливали потоки лунного света. Он лежал, глядел в потолок, по которому скользили бесформенные тени от яблонь, и вспоминал, мучая себя, тот случай с крестиком. И были эти воспоминания отчетливо-ясны и пронзительно-тягостны. А ведь он не знал за собой никакой вины! Почему же тогда так больно было думать про пластмассовый тот крестик? Почему?

…Ему было шестнадцать лет, и он уезжал учиться в город, в техникум. Бабушке очень не хотелось отпускать его, да как удержишь?

– И чего? – говорила она. – Зачем он тебе, этот самый техникум?

– Бабуль, ты ничего не понимаешь! – отвечал он с нетерпением.

– Вот тебе на! Жизнь прожила, а ума, значит, не нажила?

– Да нет, я не про то. Я же учиться еду!

– И что же ты делать станешь, когда выучишься?

– На завод пойду работать.

– Так у нас в деревне заводов-то нету.

– Ясное дело, заводы – в городе.

– В городе, стало быть, жить будешь?

– А то в деревне! Чего тут делать-то?

Бабушка посмотрела на него, и в глазах у нее он увидел горечь.

– Я и тебя в город заберу, – сказал он.

– Прости, Господи, молодо-зелено! – Бабушка перекрестилась на божницу.

– А Бога, бабуль, нету, – сказал он, сердясь, что его не понимают, и еще за ту горечь, которую заметил в глазах бабушки. Он чувствовал к ней жалость, нежность, но показать этого не мог и потому злился.

– Это для тебя сейчас Его нету, – непонятно ответила бабушка. – Поживи-ка сначала… – И добавила тихо: – Никогда не говори так, мальчик, промолчи лучше.

Он лег спать и слышал сквозь наплывающий сон, как бабушка шепчет за перегородкой молитвы.

Много позже в городе он случайно нащупал за подкладкой пиджака какой-то посторонний предмет. Подумал, что туда завалилась монетка из кармана, сжал пальцы и почувствовал, как что-то хрупнуло. Из любопытства он вспорол краешек подкладки и вытащил из-под нее… сломанный надвое нательный крестик. Маленький крестик из пластмассы.

Нетрудно было догадаться, что крестик зашила в пиджак бабушка. Но лишь спустя годы подумал он, что, быть может, тот пластмассовый, давно потерянный бабушкин крестик хранит его от беды и по сей день – благословение родного человека, которого нет уже среди живых. Не тогда ли, когда пришло это понимание, и возникло впервые чувство вины, обжигающее сердце и томящее своей необъяснимостью?

И вот снова то же самое томление, но усиленное и не отпускающее. Он старался не думать о стариках, с утра бродил с этюдником по окрестностям, но работа не клеилась. Он пытался писать волжскую излучину, тихие плесы, заросшие ольхой овраги, лесные тропинки, ведь об этом он мечтал в городе, но той ожидаемой и испытанной раньше гармонии теперь не возникало в душе. Спустя несколько дней он отправился в заветное место, куда в прежние приезды к старикам ходил очень часто.

Место это называлось Двенадцатый Ключ и представляло собой пологий спуск к Волге, где на самом берегу, наклонившись к воде, стоял старый-престарый вяз. Из-под корней вяза выбивался веселый светлый родничок – двенадцатый, если считать от Святого колодца, что находился в недальнем селе.