Персиковый сад (сборник)

Как хорошо здесь работалось когда-то! Он почти физически ощущал, как затягивались в душе язвы, разъеденные городом и появившиеся не от мускульной или умственной работы, а от бесплодной моральной усталости, копившейся по капле из вечной суеты, из пустых разговоров на религиозно-философские темы, которые без конца велись на кухнях и в мастерских его друзей-художников. Они иссушали мозг, рождали усталость и апатию.

Здесь наедине с природой он отдыхал. Редкие споры со стариками совсем не походили на те никчемные дискуссии. Первые раздражали, вторые успокаивали, принося ясность и покой, потому что речь шла о простых вещах. Только раз он завел со стариком разговор о Боге, заметив, что старик не ходит в церковь, хотя в доме иконы имелись, и немало. Но старик с явной неохотой ответил:

– Что об этом толковать? Разве Богу надо, чтобы мы болтовней занимались? Ему молиться нужно, коли веришь…

– Сейчас многие говорят, что верят.

– Врут, – сказал, как отрубил, старик.

– Почему?

– А потому что одни слова это. С верой родиться надо. А так… Добро, если дети нынешних говорунов будут верить. А то дети их детей.

– Они в этом не виноваты.

– Я их и не виню. А только ни к чему языком трепать о том, чего не знаешь. Я так думаю: делай дело, что тебе в жизни назначено, и вся наука…

Все не так стало теперь. Будто ушло из жизни что-то важное. Вспомнить бы – что?

Даже возле Двенадцатого Ключа не удалось ему обрести желанного равновесия. Он бросал кисть, курил, разглядывая узорчатые листья вяза или ползущего по морщинистому стволу муравья, слушал воркотню родника. Раздевшись, бросался в воду, заплывал далеко от берега, добиваясь усталости в мышцах – нет, нет душе покоя!

Работа шла вяло, ни один из этюдов не грел сердце. Он рвал картон равнодушно, без сожаления. Оставил лишь один пейзаж. Опушка леса. Солнце опустилось за верхушки деревьев, последние лучи пробиваются сквозь листву и как бы высвечивают лесную просеку и небольшую полянку, поросшую березками-подростками.

Была в этом незатейливом пейзаже августовского вечера какая-то умиротворенность и светлая печаль, которую сразу почувствовала и женщина.

– Сердце щемит, – сказала она.

– Почему? – спросил он, удивляясь, как точно она угадала его состояние.

– Не знаю… Может, потому, что здесь нет человека.

– Я и не хотел, чтобы тут был человек.

– Правильно, ты не хотел. Но он, я так чувствую, должен быть. А его нет. Оттого и печаль…

Он ценил ее мнение. Обычно жена довольно сдержанно отзывалась о его работах, даже о тех, которые хвалили товарищи, или о тех, что упоминались в газетных репортажах с выставок в картинной галерее.

– Мне кажется, – продолжала она задумчиво, вглядываясь в пейзаж, – будто я уже видела полянку эту, березы… Давным-давно, когда была маленькой девочкой… Может, это меня там не хватает? Была когда-то и ушла…

У него дрогнуло сердце.

– Тут, знаешь, еще поработать надо, – сказал он и, подхватив со скамейки ведра, пошел на колодец за водой. Продолжать разговор не хотелось. Достаточно было той сердечной амплитуды, когда на малое мгновение его отпустила тоска. И за то спасибо.

Дорогой он думал еще какое-то время о пейзаже, потом неожиданно вспомнился «Спаситель» – картина, написанная им с год назад: крупным планом лик Христа над желтой безжизненной пустыней. Сколько разговоров тогда было! Он показал холст друзьям, и целый вечер в мастерской не прекращались дебаты, подогреваемые портвейном. Говорили о влиянии Сальвадора Дали, о традициях и новаторстве в искусстве вообще и в изображении Христа в частности. Его Иисус был традиционен, и он доказывал, что здесь канон нарушать нельзя, что Спас потому и есть Не-ру-ко-твор-ный – каким запечатлел Он Свой лик на полотне царского посланца, таким и должен изображаться всегда. И вообще, главное в его работе не образ Христа, не изображение Спасителя, а идея…

Они доспорились до того, что картина ему самому разонравилась. Он согласился с мнением о вторичности в раскрытии темы, накрыл холст прямо на подрамнике белой тканью и задвинул в угол, где стояли заготовки для рам и батарея пустых бутылок, одетых толстым слоем пыли.

…Колодезный журавль яростно скрипел, из глубины тянуло холодом и сыростью, тяжелая двухведерная бадья сплескивала при подъеме воду. Он наполнил ведра, напился через край осклизлой бадьи ледяной воды, замочив при этом рубаху на груди, и, когда направился назад к дому, почувствовал готовность. Это пришло неожиданно, откуда-то изнутри.

– Завтра поедем к старикам, – сказал он жене.

– Поедем, – просто ответила она и посмотрела на него долгим взглядом.

Они оставили дочку под присмотром соседки и первым утренним «Метеором» отправились в город.

V

Дом престарелых стоял на окраине города. Это был комплекс из трех пятиэтажных зданий, расположенных покоем в окружении огромных тополей. Мужчина и женщина прошли по выложенной плитами дорожке к центральному корпусу.