Персона нон грата

Впрочем, с недоумков много ли спросишь? Мозг что лесной орешек. Неразбериху в незрелые души вносят такие, как Петер Дембински, — безответственными, а то и прямо подстрекательскими статейками. Сильвестр помнил, что в пятидесятые, когда страну в одну неделю охватило братоубийственное безумие, щелкоперы только подливали масла в огонь. Сейчас они окрестили те дни днями Гнева и Скорби. Вот только о ком скорбят? На кого гневаются господа большие умники?

— Вести, где ты, Вести? — услышал Сильвестр голос жены. — Опять дурью маешься? Сходил бы лучше на рынок. Гертруда, поди, уже все овощи распродала. Десятый час, да и пульки твои денежек стоят!

Сильвестр затаил дыхание и тронул пальцем легкий спуск. Мимо! Последняя пулька ушла «за молоко», а ему собираться за зеленью. Как старому покупателю Гертруда пока еще давала Фельду десятипроцентную скидку.

Через минуту с корзиной в руках он ехал на велосипеде в сторону Ратушной площади, где по утрам разрешалось торговать крестьянам из окрестных хуторов.

Собиравшийся с вечера дождь не пролился над городом. Однако ни свет ни заря проехала поливальная машина, и воздух был чудесно свеж, а голубое небо безоблачно, как ранним утром почти полвека назад, когда Сильвестр в коротких штанишках бойскаута шагал из города, таща швейную машинку «Зингер» на закорках. Война отгремела. Месяц назад русские заняли Берлин. Отца Вести уж не ждал домой, его главной мечтай было поставить на ноги заболевшую мать. Отпоить молоком, вкус которого он сам давно забыл. Накормить настоящим пшеничным хлебом, а если повезет — салом. Для того и волок фанерный сундучок с машинкой — обменять в селе. Русских Вести не боялся. В глубине души даже надеялся встретить этих непонятных победителей, которые не жгут и не насилуют, как предрекал однорукий комендант в черном мундире СС, удирая из города. Русские угощали колючей махоркой, а Вести уже знал волшебную силу табака, способного заглушить голод. Выйдя из дому с первым лучом рассвета, он не отказался бы от хорошей самокрутки, но никого не было на мощенной булыжником шоссейной дороге, обсаженной липами.

Мотоцикл валялся в неглубоком кювете сразу перед поворотом. Это был немецкий БМВ армейского образца. Вести как привороженный уставился на русскую фуражку с квадратным козырьком и голубым околышем, придавленную погнутым рулем машины. Хозяин мотоцикла и фуражки лежал поодаль, гимнастерка на его спине была покрыта засохшей кровью.

Вести не первый раз видел смерть, и он не испугался тем утром, определившим многое в его дальнейшей жизни. Русский был убит выстрелами в спину. Непонятным для себя образом Вести сразу представил, как все здесь произошло этой ночью. Офицер ехал в город со стороны аэродрома, перед поворотом сбросил скорость, и тут его настигла пуля из кустов.

Перейдя дорогу, Вести и в самом деле обнаружил три гильзы от автоматического пистолета, обломанные веточки и следы. Будь это отпечатки солдатских сапог или егерских ботинок, Вести не удивился бы. Перед ним на влажной земле были четкие следы подростковых сандалий. Таких же, в какие был обут он сам.

Вести примостил рядом сундучок с машинкой, сел, и перед его глазами чередой прошли знакомые парни. После боев за городок оружием обзавелись многие, не все сдали свои арсеналы и после предупреждения русской комендатуры. Так кто же? Налетевший сзади ураган швырнул Вести на землю, скрутил за спиной руки, дохнул в лицо крепким табаком: «Он, гаденыш, убил капитана!» На погонах русского солдата нашивки складывались в букву «Т», как посадочный знак на летном поле. Сам солдат тоже был с аэродрома, обветренный, прокуренный и злой.

Так Сильвестр впервые познакомился с крепкими русскими выражениями и папиросами («метр палишь, два бросаешь», — говорили о них на черном рынке), которыми угостил приехавший под вечер военный следователь. Он громко говорил, много курил, ерошил на голове Вести давно не стриженные вихры, а на месте убийства капитана тяжело вздыхал: «Бедняга, а ведь ему послали на Героя… Бедняга, всю войну отмолотил, а через месяц после Победы… Зенитки не сбили, “мессеры” не скушали, а на земле погиб».

Вести потянул следователя за рукав и показал на гильзы. Одна куда-то исчезла, другая была затоптана в землю, а третью Вести еще раньше спрятал в карман. Военный сыщик покрутил в руках медный цилиндрик: «Парабеллум… “Вервольфы” шалят, не иначе… В одном Прокопову повезло: ни жены, ни детей, ни родителей. Все погибли. Плакать будет некому».

Вести понял, что так звали убитого — Прокопов. Он не мог понять, почему до слез жалко русского летчика. Может, Вести не выплакал слезы по отцу, занесенному роком войны в Россию и погибшему на реке Дон? Или чувствовал свою вину за выстрелы, прогремевшие на повороте проселочной дороги? Вести никому не сказал о следах, которые видел под кустами орешника. Он сам решил найти стрелявшего.