Персональный детектив

Вернувшись туда после своего несостоявшегося исхода, Кублах поначалу никаких особенных бурлений не заметил, он был слишком занят своими мыслями. Его очень разозлил Дон, просто взбесил. Мало того что тот совершенно неожиданно стал настоящим маньяком, задумавшим вторично убить целый город, так еще и своего персонального детектива сюда втянул! Поставил его перед выбором между двумя совершенно невозможными возможностями: участвовать в массовом, пусть даже и «виртуальном», убийстве или стать виновником многих тысяч совершенно реальных смертей.

Утверждают (правда, со статистической достоверностью здесь не все в порядке, да и откуда бы ей взяться, статистической достоверности, если речь идет о таком герметичном сообществе, как институт персональных детективов!), что при всем антагонизме, который имманентно присутствует в отношениях персонального детектива с его преступником, между ними почти сразу же возникает некая, извините за двусмысленность термина, интимная связь, взаимное уважение, что ли… словом, нечто такое, что обоих роднит. То неуловимое, что у поэтов называется «неразрывные узы» и ассоциируется у них с любовью, применительно к этой паре имеет совершенно явственный, хотя и несколько специфический смысл. Здесь и ненависть, и взаимная зависимость, и даже, я бы сказал, взаимная страсть, какую бы форму она в данном случае ни принимала. Здесь читатель, возможно, вспомнит о подобной близости между космоломами и сотрудниками розыскного департамента Космопола, которые за ними охотятся. Подобие действительно есть, однако в случае преступника и его персонального детектива родство между ними качественно теснее и ближе.

Поэтому Кублах чувствовал себя обманутым, словно муж, неожиданно обнаруживший у себя на голове ветвистое украшение. Выбор был совершенно ясен: ни в коем случае Дону не потворствовать, ни в коем случае не соглашаться на его требования. Об этом не могло быть и речи – это, и только это Кублах себе неутомимо твердил, каждый раз все решительнее и решительнее. У себя в комнате он надувал щеки, метал грозные взгляды, принимал позу «все выпячено», хохотал, кивал головой положительно, мотал ею же отрицательно, а то начинал быстрой, семенящей походкой кружить по комнате, так что предметы мебели еле успевали посторониться… мрачен был Кублах и, если со стороны посмотреть, весьма смешон. Но со стороны смотреть на Кублаха имел возможность разве что только Дом, даже обязательно смотрел, из чисто профессиональной необходимости, и, хотя у него с чувством юмора было все в порядке, не казался ему Кублах тогда смешным, ему тогда вообще не до смеху было.

Наконец Кублах заснул странным тревожным полусном-полузабытьем, в котором чудились ему устрашающих форм фигуры, слышались какие-то звуки: то вдруг упадет что-то, то громко звякнет, – и, не выдержав всего этого, Кублах наконец открыл глаза и в кровати сел. Свет тут же предупредительно зажегся вполсилы, вместо темноты создав полумрак. В соседней комнате кто-то неразборчиво напевал себе под нос.

– Это еще что такое?

Кублах настороженно прислушался.

Голос был мужской, уже не молодой, но еще и не старый:

– Младенчики, младенчики, турум-бум-бум, турум-бум-бум, миленькие птенчики, турум-бум-бум попенчики… или как там? Бубенчики? Нет, пожалуй, попенчики будет сла-адостнее, хотя и неграмотно. Итак: младенчики, младенчики, турум-бум-бум, турум-бум-бум…

Накинув домашний сюртук, Кублах на цыпочках вышел в коридор. Дверь в комнату напротив была открыта – не разъята, а именно открыта по старинной моде полувековой давности, имелась на двери даже ручка. В комнате вовсю горел свет. Самое странное заключалось в том, что прежде Кублах даже не подозревал о существовании комнаты напротив, да и двери с ручкой он тоже не помнил. Впрочем, мог просто и не обратить внимания, в топографии Дома Фальцетти он за все это время так и не удосужился разобраться.

«Дом, что ли, забавляется?» – подумал Кублах и, затаив дыхание, заглянул в комнату.

В комнате тогда из мебели наблюдались только круглый столик в углу, на нем точно по центру – бокал с ядовито-желтым напитком, рядом – лицом к окну, а спинкой, соответственно, к двери – покачивалось кресло, украшенное желтыми же цветочками по темно-синему фону. В кресле кто-то сидел и турумбумбумкал, Кублаху были видны только части затылка с редкой растительностью да ноги в матерчатых сапогах; ноги лениво покачивались в такт мелодии.

– Эй! – громко позвал Кублах.

– Ой! – сказал мужчина в кресле и тут же исчез. С противным выдохом кресло смялось и превратилось в квадратик на полу, то есть в обыкновенный кресельный коврик. Пение, кстати, не прекратилось: голос, уже бесплотный, еще немного потурумбумбумкал, потом опять ойкнул:

– Ой! Тысяча извинений! Я тут же заберу!

Свистнуло – и наступила мертвая тишина.

«Это мне снится, – подумал Кублах. – Этого не может быть, чтобы Дом вытворял такое».

При этом он прекрасно понимал, что не спит.

Потом мертвая тишина кончилась, раздался тот же голос: