Персональный детектив

Однако картина во время стоп-кадра немножко другая, чтобы так уж сразу. Кузены устремляются, чтобы сразить камрадов, препятствующих проходу Дона к воротам, камрады стремятся остановить Дона и одновременно дать отпор кузенам… все нормально, все в рамках предсказуемости случая, и даже не имеет отношения к делу то, что в эту будущую схватку, то есть в ту схватку, которая случится буквально через секунду, уже сейчас стремятся влиться лица, вообще не имеющие отношения к столкновению, они пришли сюда просто так, из чувства собственного протеста, и вовсе не против того, чтобы от души помахаться с кем угодно, но только тут, в этой толпе, как уже говорилось, во множестве присутствуют самые разные, причем даже невозможные, тридэ.

Одни, например, лысый и зеленоволосый, но, честно признаться, очень мало имеющие сходства с Техниками из Департамента Архивации, которые, как мы знаем, доживают свои последние дни, если не часы, в некоем парке, так вот, эти тридэ между собой в этот стоп-миг философствуют. Ничего интересного, просто чтоб до сведения довести. Один довольно громко говорит другому (это вообще непонятно, с чего бы это им друг другу что-нибудь говорить – разве что если громко), что симметрия и хаос есть вещи одного порядка, а другой яростно не соглашается, говоря, что симметрия убивает, а хаос рождает. Словом, философствуют два изображения на неинтересную ни для кого тему, да и ладно. Но вот другие – вот они-то как раз и катализаторы, причем хорошо известные Кублаху, но им почему-то в толпе не замеченные, – четверо музыкантов, тех самых, из дома Фальцетти, в какой-то неудобочитаемой униформе, вот в этот вот стоп-миг вдруг открывают свои футляры, достают оттуда музыкальные орудия, похожие на фагот, кларнет и так далее, подносят их к губам, жмурят глаза, надувают щеки – и вот он, этот миг!

Музыка, ими созданная, совершенно уникальна, как и всякая музыка, и, как всякая совершенно уникальная музыка, она на что-то очень похожа, в данном случае она удивительно напоминает одну мелодию из преднарко, которую так любил Грозный Эми из прошлого. И убийственный скрип в голове Грозного Эми переходит в пронзительный нарастающий свист, а затем чудесным образом превращается в замечательную мелодию – ту самую мелодию, которую играют тридэ, смешно надувая щеки. Все тот же старинный, любимый Хуанпедро Мехор, его «Запах утренних городов»… И Эми просыпается.

То есть, конечно, он не просыпается никуда. Он просто возрождается из ниоткуда, уж простите за такое затасканное сравнение. Он просто вспоминает, что он танцор, психотанцор, причем не из самых плохих, кажется; он вскидывает руки, вскидывает лицо, одухотворенное вдруг – это его мелодия, это его танец, это то, для чего он рожден на свет. Он ставит ноги в третью позицию, он ставит руки в третью позицию, всегдашняя его поза «эспань», передернувшись телом, он и его ставит в позицию, соответствующую этой ошеломительной начальной мелодии, он приготавливается к забытому и так любимому психотанцу, единственному, что он может делать исключительно хорошо.

И стоп-кадр кончается, и Эми осуществляет первое па, чуть наискосок поставив правую ногу, и начинает разгонные обороты.

Музыка становится громче, она встает над городом, как рассвет, и в этот миг наносится первый удар, тот самый, включающий. Он наносится, но проносится мимо, потому что ударяемый успевает увернуться, и он ответный удар наносит, но тоже мимо проходит его кулак…

То же самое происходит с десятками вдруг заработавших кулаков – все они минуют цели. Драка, даже не начавшись, вдруг переходит во что-то другое; поле сражения, или, уж скажем так, сцена военных действий превращается в обыкновенную театральную сцену: участники действа изощренно прыгают друг перед другом, показывая немыслимую враждебность, но не нанося никаких ударов. Они крутятся вокруг оси, делают обратные сальто, изображают ногами сложнейшие из фигур, с удивительным изяществом изворачиваются, и единственное, чего они не делают, для театральных драк обязательного, – они не обозначают ударов, они их и впрямь стараются нанести, просто каждый раз почему-то промахиваются.

Примечательно, что все эти не нанесенные удары, равно как и все прочие телодвижения участников действа, полностью упорядочены и производятся в такт музыке, исполняемой тридэ-музыкантами, которые вроде бы из дома Фальцетти, причем самих музыкантов на этой картинке мы уже не наблюдаем, от них осталась лишь музыка, что, собственно, совершенно обычно для мира изображений. Вся компания старательно изображает танец-драку, хутцуны, снявшись со своих насестов, простынно машут крыльями сверху и внимательно следят за происходящим, вьюнош изображает отстраненную задумчивость, Кублах вскакивает с кресла, надсадно кричит Дону: «Сюда! Сюда!» – а Дон стоит, пораженный сходством этого танца-драки с ярким юношеским воспоминанием.

И царит надо всем этим ошеломляющий Грозный Эми.